Руфь

— Именно так. И мне кажется, что мистер Брэдшоу, делая подарок таким образом, вместо удовольствия только огорчает меня.

— Но мы рассмотрели этот вопрос только с одной стороны, давайте обсудим и с другой. Вы знаете, кто сказал: «Поступай с другими так же, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой» [11] . Мистер Брэдшоу, может быть, и не думал об этих словах, когда писал жене, чтобы она послала вам подарок. Возможно, он искал только случай оказать покровительство. Но даже такое, самое худшее, предположение все-таки не дает вам права возвращать подарок, думая только о самой себе.

11

Мф. 7: 12.

— Но вы ведь не потребуете, чтобы я считала себя обязанной? — спросила Руфь.

— Нет, я сам бывал в том же положении, что и вы, Руфь. Мистер Брэдшоу часто действует вразрез с моими лучшими убеждениями. Он, без сомнения, считает меня каким-то Дон Кихотом и в минуты досады часто говорит со мной или обо мне с большим презрением. А потом либо проявляет раскаяние, либо пытается подарками загладить оскорбления. Во всяком случае, он постоянно присылает мне что-нибудь после таких случаев. Было время, когда я чувствовал то же, что чувствуете теперь вы, но потом пришел к убеждению, что такие подарки надо принимать. Только благодарить за них нужно очень холодно и сдержанно. Отсутствие искренней благодарности дает прекрасный эффект: от этого значение подарка заметно уменьшается. Сейчас подарки от него прекратились, но и оскорбительных речей тоже не слышно. В результате мы стали уважать друг друга больше прежнего. Я советую вам, Руфь, принять эту материю, но поблагодарить за нее так, как велит вам ваше чувство. Усиленные выражения благодарности ставят всегда того, к кому они обращены, в положение должника, который оказался в долгу за выражения признательности. Но вы, Руфь, я знаю, не впадете в эту крайность.

Руфь внимательно слушала мистера Бенсона, хотя мало его понимала. Она была еще не готова к таким доводам, но сознавала, что мистер Бенсон понимает ее лучше, чем его сестра, которая сразу принялась нахваливать ей качество ткани и ширину отреза.

— Я сделаю, как вы хотите, — ответила Руфь после недолгого размышления.

Мистер Бенсон видел, что сестра не согласна с Руфью, и потому отложил все свои дела, еще совсем недавно казавшиеся такими важными, и просидел в салоне около часа, толкуя о вещах, никак не связанных с сегодняшними событиями, чтобы дать им обеим возможность успокоиться.

Полученный подарок дал новое направление мыслям Руфи. Сердце ее было все еще полно мешавшей ей говорить болью, но в уме уже теснились планы. Она попросила Салли купить ей на вырученные от продажи кольца деньги самого грубого холста, самой простой синей набойки и других подобных материалов и пошила из них себе одежду. Когда все было готово, она надела эти грубые вещи, но оказалось, что они все-таки имели изящный вид: так искусно она сумела их сделать. Когда-то в Лондоне мистер Беллингам предоставил ей возможность покупать все, что ей заблагорассудится, и Руфь предпочла белый лен и нежный белый батист более дорогим тканям. Теперь эти вещи были нарезаны, чтобы приготовить пеленки для крошечного создания, чистоте которого как нельзя больше подходила их белизна.

Строгую простоту в одежде Руфи мистер Брэдшоу счел хорошим признаком. Экономия сама по себе, лишенная какого бы то ни было высокого смысла, была заслугой в его глазах, и миссис Денбай немедленно заслужила его благосклонность. Она все больше и больше ему нравилась. Поглощенная глубоким горем, Руфь всегда вела себя спокойно и ровно, и мистер Брэдшоу, не имея понятия о ее настоящей скорби, приписывал такое поведение благоговению перед его особой. Во время богослужений он часто отрывался от молитвы, чтобы посмотреть, как внимала им она. Когда же мистер Брэдшоу доходил до стихов, которые относились к бессмертию души и будущей жизни, то старался петь их как можно громче, думая этим утешить скорбь миссис Денбай от потери мужа. Он выразил желание, чтобы миссис Брэдшоу оказывала Руфи побольше внимания, и даже как-то раз сказал, что находит ее прекрасной женщиной и не против пригласить ее на чай вместе с мистером и мисс Бенсон. Единственное, за что он обвинял Руфь, было слишком раннее замужество, к тому же не подкрепленное никакими средствами для обеспечения своего семейства. Хотя Руфь и уклонилась под предлогом слабости здоровья от приглашения прийти вместе с мистером и мисс Бенсон в гости, но тем не менее сохранила расположение мистера Брэдшоу. Благодаря способности мисс Бенсон к выдумкам Руфь избегла дальнейших подарков, которые мистер Брэдшоу делал, теша свою страсть к покровительству.

Красные и желтые листья уже кружились в октябрьском воздухе. Вскоре пришел холодный и печальный ноябрь, но и он показался бы веселым в сравнении с белым пушистым снегом, покрывшим голые ветви и тяжко нагрузившим лапы елей. Руфь совсем пала духом. Мисс Бенсон часто поднималась к ней в мезонин, принося с собой множество старых платьев и других обносков и пытаясь заинтересовать Руфь переделкой их в одежду для бедных. Но хотя пальцы Руфи работали быстро, сама она часто и глубоко вздыхала, отвечая своим мыслям и воспоминаниям. Это сначала расстраивало, а потом и сердило мисс Бенсон. Когда мисс Вера слышала тихий вздох и видела наполненные слезами, отсутствующие глаза Руфи, она спрашивала: «Ну, что случилось?» — и в голосе ее звучал укор. Вид страдания был тяжел для мисс Веры. Она делала все, чтобы помочь Руфи, и убеждалась: горе слишком велико, чтобы уступить ее усилиям. В сущности, мисс Вера любила и уважала Руфь за глубокую грусть, хотя по временам ее выводили из терпения проявления этого чувства. Руфь бралась за оставленную работу и торопливо шила, стараясь скрыть свое смущение и казаться веселой. Тогда мисс Бенсон сердилась на себя за то, что напрасно потревожила Руфь, хотя и не соглашалась с Салли, когда та упрекала ее: «Ну что вы все спрашиваете-то ее, в чем дело, будто сами не знаете?» В доме не хватало какого-то малого элемента гармонии, маленького ангела, в любви к которому соединились бы все сердца домочадцев и исчезли бы все несогласия.

Земля еще была покрыта снегом, когда рядом с бледной матерью положили новорожденное дитя. Раньше Руфь хотела дочь, полагая, что девочке отец нужен меньше и ей легче будет ее воспитать одной. Но родился сын, и она вскоре забыла о своем прежнем желании, всеми силами души полюбив малютку. Теперь она не променяла бы его на всех девочек на свете! Это ее, и только ее малыш, ее кровинка. Ему не было еще и часу от роду, но он уже сумел наполнить ее сердце любовью, покоем и даже надеждой. Больше всего Руфь хотела, чтобы будущая жизнь этого создания оказалась чистой и прекрасной, и она надеялась, что нежная материнская любовь сохранит его от греха. Наверное, и ее собственная мать когда-то думала о том же. О том же думали и тысячи других матерей: они молились Богу и просили дать им сил сохранить в чистоте души их детей. И как пламенно молилась теперь Руфь, в то время как из-за слабости почти не могла говорить! Как чувствовала она красоту и значимость святых слов: «Отче наш…»

Ее пробудил от святого экстаза голос мисс Бенсон, в котором чувствовались недавние слезы.

— Посмотри, Руфь, — сказала она тихо, — мой брат прислал тебе подарок. Это первые подснежники из нашего сада. — С этими словами она положила цветы на подушку возле Руфи. Рядом лежал ребенок.

— Поглядите лучше на мое дитя, — прошептала Руфь, — он такой хорошенький!

Мисс Бенсон чувствовала странное нежелание видеть этого ребенка. К Руфи, вопреки всему, что случилось, она была расположена и даже любила ее, но над младенцем с самого рождения нависало облако позора и немилости. Но, несмотря на свою антипатию к ребенку, мисс Вера не могла противиться просьбе Руфи, ее тихому голосу и умоляющему взгляду. Обойдя постель, она взглянула на ребенка.

— Салли думает, что у него будут черные волосы, — сказала Руфь. — Его ручки уже сейчас очень сильные. Посмотрите, как он крепко сжимает кулачок!

Руфь с трудом раскрыла крошечный красный кулачок и, взяв руку мисс Бенсон, вложила один из ее пальцев в ладошку малыша. Одно это прикосновение уже выразило ее любовь к младенцу.

— Дорогой мой! — сказала Руфь, без сил опускаясь на подушки. — Если Господь сохранит тебя мне, то я буду беречь тебя, как ни одна мать не берегла свое дитя. Я принесла тебе великое зло, но теперь я посвящу тебе всю жизнь, мой милый!

— Не ребенку, но Господу, — сказала мисс Бенсон со слезами на глазах. — Не сотвори из него кумира, иначе Бог накажет тебя — и, может быть, через его посредство.

Страх пронзил сердце Руфи при этих словах. Значит, она уже согрешила, сотворив кумира из своего ребенка, и теперь ее ждет наказание? Но внутренний голос шепнул ей, что Господь — тот «Отче наш», которому она молилась, — знает природу человеческую и понимает, сколь естествен был первый взрыв материнской любви. Поэтому хотя она и оценила предостережение, но приступ страха, им вызванный, быстро прошел.

— Руфь, тебе надо поспать, — сказала мисс Бенсон, целуя ее.

Она опустила штору, чтобы в комнате стало темно. Однако Руфь не могла заснуть. Отяжелевшие веки смыкались, но она снова открывала глаза, боясь, чтобы сон не отнял у нее той радости, которую она чувствовала. Одна только мысль занимала ее в первые часы, и потому она забывала равно и воспоминания о прошлом, и заботы о будущем.

Однако вскоре воспоминания и заботы вернулись. Она почувствовала отсутствие человека, который принимал бы участие в ребенке, хотя бы и не в той степени, как мать. Тоска увеличивалась, когда она вспоминала, что ребенок ее должен вырасти без отца, который мог бы направлять и охранять его в борьбе с жизнью. Она верила и надеялась, что никто не узнает о грехе его родителей и что ему не придется вести эту страшную борьбу. Но все же он никогда не узнает отцовской заботы и опеки. И в часы долгих размышлений ее стали посещать сомнения и искушения. Словно чей-то голос нашептывал ей низкие слова, ведущие к самооправданию и отрицанию всего духовного. Но даже в минуты искушения, вызванные новым для нее материнским чувством, для которого не было ничего выше благополучия ребенка, она ненавидела и упрекала сама себя, если строго судила его отсутствующего отца. От всех этих мыслей и чувств она впадала в горячечное забытье. Ей чудилось, что невинный ребенок, лежавший рядом с ней, уже вырос, стал взрослым и, вместо того чтобы сохранить ту чистоту, о которой она молила «Отца нашего, сущего на небесех», превратился в точную копию своего отца и, в свою очередь, соблазнил некую девушку (во сне странно походившую на нее саму, но только еще более несчастную и одинокую), а затем бросил ее, предоставив судьбе более худшей, чем самоубийство. Она видела скитания этой несчастной девушки и в то же время была свидетельницей того, как сын ее процветает, занимает все более высокие места в обществе, но при этом несет на себе печать проклятия. Ей снилось, будто сын гибнет, скатываясь в ужасную пропасть, куда она не смела заглянуть, но откуда доносился голос его отца — громко сетующий, что он не внял в свое время Слову Божию и теперь ввергнут в «огнь неугасимый». Дрожа от страха, она просыпалась и видела Салли, дремлющую в кресле у камина. Рядом с Руфью лежал ее крошечный мальчик, уютно примостившийся у ее груди и чуть вздрагивающий от ударов ее сердца, которое все еще не могло успокоиться после дурного сна. Руфь не решалась вновь заснуть и принималась молиться. В своих молитвах она просила у Бога совершенной мудрости и самозабвенной веры.