Руфь

Руфь прикрыла глаза рукой, словно решив, что они ее обманывают. Однако нет, на берегу действительно никого не было. Она медленно вернулась на старое место и горько зарыдала:

— О, мне не следовало говорить с ним так сердито! Мои последние слова были так едки, так полны упреков! Я никогда, никогда уже его не увижу!

Она не могла оценить их разговор в целом — на это требовалось время, — но от всего сердца сожалела о своих последних словах, хотя суровость их была справедливой и заслуженной. Постоянное напряжение борьбы, постоянные слезы и слабость привели к полному телесному изнеможению, а душа ее утратила всякое желание двигаться вперед или размышлять о чем-либо, кроме грустного настоящего. Эти серые, дикие, пустынные болота, далеко растянувшиеся под бессолнечным небом, казались ей похожими на запустение, царившее в ее сердце. Она не могла даже просить сочувствия у людей, ибо сама не понимала, о чем ее сердце тоскует. А если бы и могла, то разве нашелся бы человек, способный понять, какой страшный призрак минувшей любви преследует ее в настоящем?..

— Я так устала, так устала!.. — простонала она. — Как бы мне хотелось остаться тут и умереть!

Она закрыла глаза и лежала до тех пор, пока солнечные лучи не коснулись ее лица и на внутренней поверхности век не замелькали красные пятна.

Тучи рассеялись. Алое солнце в торжественном сиянии опускалось за далекие багряные горы. Вся западная часть неба была охвачена пламенем. Взглянув на столь великолепный вид, Руфь забыла о себе. Она приподнялась и долго смотрела на него, и слезы высыхали на ее щеках. Все людские заботы и страдания казались ничтожными перед лицом этого свидетельства безграничного всемогущества Божьего. Закат успокоил ее больше, чем могли бы утешить самые мудрые и нежные слова. Он даже придал ей сил и мужества: Руфь не знала как и почему, но это было так.

Руфь поднялась и медленно пошла домой. Ее руки и ноги были как деревянные, и по временам к горлу подступало рыдание. Девочки уже давно вернулись из церкви и занимались приготовлением чая — занятие, которое создавало ощущение, что время тянется не так медленно.

Если бы Мери и Лизе раньше довелось видеть лунатика, то теперь они нашли бы сходство между ним и Руфью — так тихо и размеренно двигалась она в последующие дни, так далека она была мыслями от всего происходившего вокруг, так глухи и странны были звуки ее голоса.

Из дому пришли письма, извещавшие о триумфальном избрании мистера Донна членом парламента от Эклстона. Миссис Денбай выслушала эту новость, не сказав ни слова. Она была в изнеможении и даже не пошла вместе со всеми собирать багряные и желтые цветы, чтобы украсить гостиную в доме на Орлиной скале.

Затем пришло письмо от Джемаймы, которая звала их домой. Мистер Донн и его товарищи уехали, в доме Брэдшоу снова воцарилось спокойствие, и пора было заканчиваться каникулам Мери и Лизы. Миссис Денбай также получила письмо — от мисс Бенсон, которая уведомляла, что Леонард не совсем здоров. Руфь так старалась скрыть свои опасения, что тем самым их обнаруживала, и девочек очень тревожили частые перемены ее настроения — от молчаливой прострации до необыкновенного оживления. И тело, и душа ее пребывали в постоянном напряжении.

Руфь поспешно бралась за всякое дело, связанное с укладкой вещей и завершением пребывания в Абермауте, за всякое поручение, которое могло ускорить отъезд хотя бы на минуту, и совсем не щадила себя. Она давала другим возможность отдохнуть и полежать, а сама таскала тяжести и трудилась с лихорадочной силой, не зная отдыха и стараясь не оставлять себе времени на размышления.

К воспоминанию о прошлом у нее примешивались угрызения совести: как могла она забыть Леонарда в последние дни? Как могла она роптать, позабыв о своем сокровище? Когда она обращалась к будущему, перед ее внутренним взором горела только одна ярко-красная точка, окруженная мраком, который смертельной тоской пронизывал ей душу и которого она хотела бы не видеть и не узнавать, и тем скорее видела, и узнавала, и чувствовала себя лишенной надежного щита от острых стрел смерти.

По приезде в Эклстон Руфь и девочек встретили мисс и миссис Брэдшоу и мистер Бенсон. Руфь сумела смирить себя и воздержалась от вопроса, жив ли ее сын, как будто опасения, высказанные вслух, должны неотвратимо воплотиться.

Руфь просто спросила:

— Как он там?

Она проговорила это, почти не разжимая побелевших губ, и в ее глазах мистер Бенсон прочел всю муку истосковавшейся души:

— Он очень болен, но мы надеемся, что скоро ему станет лучше. Все дети через это проходят.

ГЛАВА XXV Джемайма делает открытие

Мистеру Брэдшоу удалось достичь своей цели: его кандидат выиграл выборы, а гордые противники были посрамлены. Однако он не выказывал радости, и публика была несколько разочарована. Дело в том, что по ходу выборов мистер Брэдшоу пережил множество мелких огорчений и неприятностей, которые значительно ослабили то чувство удовлетворения, которое при иных обстоятельствах он испытал бы от воплощения своих планов.

Не одним только молчанием мистер Брэдшоу поощрял подкуп избирателей и теперь, когда горячка прошла, уже сожалел об этом — и не только из-за упреков совести, хотя и ощущал некоторую неловкость от смутного осознания, что действовал нехорошо. Гораздо больше его угнетала мысль о том, что его до сих пор безупречная репутация оказалась теперь слегка запятнана в глазах горожан. Мистер Брэдшоу, суровый и строгий блюститель нравов, порицавший любые неблаговидные средства, которые пускали в ход его противники на прежних выборах, не мог ожидать пощады от нынешних оппонентов, особенно когда пошли слухи, что руки щепетильных диссентеров не совсем чисты. Прежде он хвастался тем, что ни друг, ни враг не может ни в чем его обвинить. Теперь мистер Брэдшоу постоянно боялся обвинения в подкупе и приглашения явиться в комитет для объяснений о его участии в этом деле.

Неспокойная совесть сделала его еще более строгим и суровым, чем когда-либо. Мистер Брэдшоу словно бы старался унять двусмысленные толки, ходившие по городу, удвоив свою непреклонность и доказав, что тот не слишком принципиальный мистер Брэдшоу, который поддался всеобщему возбуждению последнего месяца, может быть заслонен поступками совестливого и высокорелигиозного мистера Брэдшоу, который посещает церковь дважды в день и жертвует на благотворительность по сто фунтов разом, как бы в благодарность за то, что его конечная цель все-таки достигнута.

При этом втайне мистер Брэдшоу остался очень недоволен мистером Донном. Вообще нынешний член парламента обнаружил слишком большую готовность действовать в соответствии с чужими советами, причем ему было не важно, кто их давал, — словно ленился взвешивать их мудрость (а если бы потрудился это сделать, мистер Брэдшоу, без сомнения, оказался бы самым влиятельным из его советчиков). Но время от времени мистер Донн вдруг неожиданно и совершенно беспричинно забирал все дело в свои руки и поступал по-своему. Так, например, он не уведомил никого о своей отлучке из города за день до выборов. Никто не знал, куда он ездил, но самого факта отъезда оказалось достаточно, чтобы раздосадовать мистера Брэдшоу, который был уже готов затеять по этому поводу ссору, особенно если бы выборы закончились неблагополучно. Однако после выигрыша он почувствовал себя в какой-то степени хозяином мистера Донна, что было весьма приятно. Он обеспечил победу члену парламента. Его решимость, его расторопность, его энергия сделали мистера Донна «нашим представителем», и мистер Брэдшоу был этим горд.

Во все это время не возникло ни одного случая, который снова свел бы Джемайму с мистером Фаркваром. Они по-прежнему совершенно не понимали друг друга. Но Джемайма чувствовала, что все больше и больше любит его, несмотря на ссоры и обоюдную холодность. А мистера Фарквара все сильнее раздражал ее беспокойный темперамент, при котором он никогда не мог быть уверен в том, как его примут. Обращение Джемаймы с ним менялось каждый день в зависимости от ее мыслей и настроения, и мистер Фарквар даже удивился, почувствовав, как он рад возвращению девочек и миссис Денбай. Мирный по характеру, он любил покой, и прелестная тихая Руфь, с ее негромким голосом, мягким обращением, с ее нежными, плавными движениями, казалась ему воплощением истинной женственности, спокойной, чистой душой придающей телу ангельскую грацию.

Вот почему мистер Фарквар с живым участием ежедневно справлялся о здоровье маленького Леонарда. Он навещал Бенсонов, и Салли с опухшими от слез глазами отвечала, что ребенку плохо, очень плохо. Мистер Фарквар обратился к доктору, и тот кратко объяснил ему, что «это дурной вид кори» и что «парню придется с ней побороться», но в конце концов он, вероятно, поправится.

— Сильные дети во всем проявляют силу. У них ничего не бывает вполовину. Уж если они заболевают, то жди высокой температуры. А когда здоровы, то никому в доме нет покоя от их шума. Лично я, — продолжал доктор, — только рад, что у меня нет детей. От них одни напасти и никакой прибыли.