Руфь

Но больше всех радовался Леонард, когда Руфь приходила домой. Тут начинались и взаимные признания, и нежный обмен знаками любви, и веселые прогулки, с которых мальчик возвращался все более окрепшим благодаря руководству матери. Теперь всем в доме Бенсонов было понятно, какое потрясение Руфь и Леонард испытали после раскрытия тайны. Руфь даже удивлялась своей прежней трусости, заставлявшей ее скрывать правду от своего ребенка — правду, которая, несомненно, должна была рано или поздно выплыть наружу и которую нельзя было скрыть от Бога, милостиво охранявшего ее ребенка. В глубине души Руфь благодарила Бога за то, что правда открылась тогда, когда Леонард был еще слишком мал, чтобы заинтересоваться своим отцом. Если впоследствии у мальчика втайне и возникало связанное с этим незнанием злое чувство, то он никогда не выражал его вслух. Прошлое было словно запечатано по негласной договоренности между ними. И так, в благих начинаниях, проходили для них дни, месяцы и годы.

В это время случилось одно незначительное происшествие, которое, может быть, и не стоило бы называть событием, но мистеру Бенсону оно представилось важным. Однажды, примерно через год после удаления Ричарда Брэдшоу из торговой фирмы его отца, пастор встретил на улице мистера Фарквара, и тот рассказал ему о добром и похвальном поведении Ричарда в Глазго, куда мистер Фарквар недавно ездил по делам.

— Я намерен сообщить об этом его отцу, — сказал он. — Мне кажется, все семейство слишком усердно соблюдает негласный запрет на упоминание имени Ричарда.

— Негласный запрет? — переспросил мистер Бенсон.

— О, извините! Я неверно выразился из-за ложного чувства, которое испытывает тот, кто говорите привыкшим к точности ученым. Я хотел сказать, что мистер Брэдшоу установил для себя правило немедленно выходить из комнаты, как только упомянут имя Ричарда. Он делал это с вызовом, и мало-помалу все поняли: отец желает, чтобы о Ричарде даже не заикались. Все бы ничего, пока о Ричарде нельзя было сказать ничего доброго. Но сегодня вечером я отправлюсь к мистеру Брэдшоу и позабочусь, чтобы он дослушал до конца рассказ о Ричарде. Он, конечно, никогда не станет образцом добродетели, поскольку воспитание убило в нем всякое нравственное мужество, но если постарается, то исправится. И пусть Ричард уже не станет гордостью отца, но и стыдиться его будет решительно не за что.

В следующее за этим разговором воскресенье и произошло то маленькое происшествие, о котором я упомянула выше.

Во время обедни мистер Бенсон заметил, что большая скамья, отведенная в церкви семейству Брэдшоу, больше не пустует. В темном углу была видна склоненная в молитве седая голова мистера Брэдшоу. Когда он в последний раз здесь молился, волосы его были еще серо-стального цвета, и даже на молитве он стоял выпрямившись, словно показывая: правоты у него столько, что хватит и ему самому, и найдется еще избыток, позволяющий судить других. Теперь убеленная сединой голова мистера Брэдшоу ни разу не поднялась. Отчасти эту скромность можно было приписать тому неприятному чувству, которое неизбежно должно было у него возникнуть, ведь он открыто отступал от однажды данного им обещания никогда больше не входить в церковь, где совершает богослужения мистер Бенсон. И поскольку подобное чувство свойственно всем людям, а таким, как мистер Брэдшоу, в особенности, то пастор из чувства уважения вышел из церкви вместе со всеми своими домочадцами.

С этого дня мистер Бенсон почувствовал уверенность, что дружеское расположение к нему мистера Брэдшоу вернется, хотя и должно пройти еще некоторое время, прежде чем они смогут возобновить знакомство.

ГЛАВА XXXIII Мать, которой можно гордиться

Старожилы помнят еще те тяжелые годы, когда эпидемия тифа прошла по всей стране как моровая язва. Тогда многих коснулось глубокое и неутешное горе, вызванное смертью родных, а те, чьи близкие сумели выжить, стараются вовсе не вспоминать это время. Страшны и мучительны были всеобщие опасения, невыносимо постоянное ожидание появления болезненных симптомов. На все общество опустилось, подобно туче, мрачное уныние. Тревога, охватившая людей, оказалась столь же велика, как и предшествовавшее ей легкомысленное чувство воображаемой безопасности. И воистину так, ибо со времен царя Валтасара знаки судьбы, повергнувшие в молчание пирующих на празднике жизни, не были столь ужасны.

Это случилось в тот год, до которого дошла моя история.

Лето выдалось великолепное. Правда, некоторые жаловались на удушливую жару, но в ответ им указывали на обильную и роскошную растительность. Ранняя осень оказалась сырой и холодной, но на это не обратили внимания, потому что всех увлекли праздничные торжества, посвященные военной победе, о которой трубили все газеты и которая давала пищу разговорам. В Эклстоне торжества были более масштабными, чем во многих других городах, так как предполагалось, что победа откроет новый рынок для местных мануфактурных изделий и торговля, ослабевшая в течение двух последних лет, оживет с удвоенной силой. Кроме этих законных причин для хорошего настроения, в городе наблюдалось оживление по поводу новых выборов, так как мистер Донн принял должность в правительстве, которую предоставил ему один его влиятельный родственник. На этот раз Крэнуорты уже не были столь самоуверенны и организовали ряд пышных празднеств, чтобы снова привлечь на свою сторону эклстонских избирателей.

Пока горожан поочередно занимали эти темы — то грядущее возрождение торговли, то возможный исход выборов, то балы в Крэнуорт-корте, где мистер Крэнуорт протанцевал со всеми прекрасными представительницами эклстонской лавочнократии, — в город между тем неслышными шагами прокрадывалась ужасная болезнь, которая никогда не исчезает полностью в жалких притонах порока и нищеты, но живет, притаившись во мраке, как дикий зверь в своей укромной берлоге. Началась она в содержавшихся ирландцами меблированных комнатах низшего разряда, но там смерть была явлением обычным и не привлекла большого внимания. Бедняки умирали, не получая помощи медиков, которых просто не уведомили и которые впервые услышали о распространяющейся эпидемии от католических священников.

Прежде чем эклстонские врачи успели собраться, посоветоваться и сличить сведения о болезни, собранные каждым из них, эпидемия, подобно огню из долго тлевших углей, вспыхнула повсюду разом: не только среди бедняков, порочных или живущих честной жизнью, но и среди уважаемых горожан. В довершение ужаса, как и во всех подобных случаях, болезнь проявлялась внезапно и, как правило, оказывалась смертельной и безнадежной. Сначала стоял всеобщий вопль, потом наступило глубокое молчание, а потом пришло время для стенаний выживших.

В городской больнице было учреждено целое отделение для тифозных. Если представлялась возможность, заболевших тотчас относили туда, чтобы предупредить распространение заразы. В этом отделении и сосредоточилось все медицинское искусство и все средства, имевшиеся в городе.

Вскоре один из докторов умер вследствие своего усердия, и в течение двух дней болезнь прибрала всех сиделок и сестер милосердия в отделении. Другие сиделки городской больницы уклонялись от ухода за тифозными, и даже высокая плата не могла соблазнить одержимых паническим страхом. Доктора ужасались страшной смертности беспомощных страдальцев, предоставленных попечению несведущих наемниц, слишком грубых, чтобы осознать величие смерти. Все это совершилось уже в первую неделю после появления эпидемии.

В самом начале эпидемии Руфь вошла в кабинет мистера Бенсона — более спокойная, чем обычно, — и сказала, что ей нужно с ним переговорить.

— Охотно, дорогая моя, садитесь, пожалуйста! — откликнулся он.

Руфь стояла возле камина и смотрела на огонь, словно не слышала ответа. Помолчав еще немного, она заговорила:

— Сегодня утром я ходила в больницу и предложила себя в сиделки в тифозном бараке на время, когда в нем так много больных. Меня приняли, и вечером я отправляюсь туда.

— Ох, Руфь, этого-то я и боялся. Я заметил, какой у вас был взгляд сегодня утром, когда мы говорили о страшной болезни.

— Почему же вы говорите «боялся», мистер Бенсон? Вы ведь и сами были и у Джона Харрисона, и у старой Бетти, и наверняка у многих других, о ком мы не слышали.

— Это совсем другое дело! Но оставаться в зараженном воздухе, рядом с такими тяжелыми больными… Хорошо ли вы обдумали и взвесили все, Руфь?

Она с минуту молчала, только глаза ее наполнялись слезами. Наконец она проговорила — очень тихо, с какой-то спокойной торжественностью: