Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)

В конце концов негритенок пришел убрать со стола. Тогда Орландина взяла Тибальда за руку и сказала:

— Как же, прекрасный кавалер, мы проведем этот вечер?

Тибальд не знал, что на это ответить.

— Мне взбрела в голову одна мысль, — продолжала она, — видишь это большое зеркало? Пойдем кривляться перед ним, как я это делала когда-то в замке Сомбр Рош. Меня забавляло тогда сравнение фигуры моей дуэньи с моей собственной; теперь я хотела бы увидеть разницу, какая есть между мной и тобой.

Орландина придвинула стул к зеркалу, после чего развязала брыжжи на шее Тибальда и сказала:

— Шея у тебя почти такая же, как моя, плечи тоже — но до чего иная у тебя грудь! Год назад ещё не было этой разницы, но теперь я просто не могу узнать свои перси — так они переменились! Сбрось, прошу тебя, твой пояс и расстегни кафтан. О, что это ещё за бахрома?..

Тибальд, уже не владея собой, понес Орландину на диван — в этот миг он считал себя счастливейшим из смертных… Вдруг он почувствовал, будто кто-то запускает ему когти в шею.

— Орландина! — вскричал он, — Орландина, что это значит?

Но Орландины уже больше не было. Тибальд увидал на её месте нечто отвратительное и незнакомое ему доселе.

— Я не Орландина, — завопило чудовище, — я — Люцифер!

Тибальд хотел призвать на помощь спасителя, но сатана, который разгадал его замысел, зубами впился ему в горло и не позволил вымолвить это святое имя.

На следующее утро крестьяне, едущие в Лион с овощами на рынок, услышали доносящиеся из заброшенной придорожной лачуги стоны и жалобы. Они вошли и нашли молодого Тибальда лежащим на гниющей падали. Они взяли его, принесли в город, и несчастный де ла Жакьер узнал своего сына.

Его положили на постель; вскоре Тибальд, казалось, начал приходить в себя и слабым, еле внятным голосом произнес:

— Отворите двери этому святому отшельнику, отворите как можно скорее!

Сперва его не поняли, однако дверь отворили и увидели почтенного монаха, который велел, чтобы его оставили с глазу на глаз с Тибальдом. Его желание удовлетворили, и двери за ним заперли.

Долго слышались ещё увещания отшельника, на которые Тибальд отвечал мощным голосом:

— Поистине, отец мой, я каюсь в грехах своих и уповаю только на милосердие божие!

Наконец, когда всё стихло, двери решили отворить. Отшельник исчез, Тибальд же лежал мертвый с распятием в руках.

Едва я кончил эту историю, как вошел каббалист, который как будто хотел прочитать по моим глазам впечатление, которое я испытал. Действительно, приключения Тибальда очень удивили меня, но я не хотел этого показывать и ушел к себе. Тут я вновь начал размышлять обо всем том, что со мной случилось, и почти уверовал, что дьяволы, ради того, чтобы ввести меня в обман, оживили трупы двоих висельников и что — кто знает — может быть я и есть второй Тибальд?

Зазвонили к обеду. Каббалист к столу не вышел. Все были, как мне казалось, в рассеянности, может быть оттого, что я и сам не мог собраться с мыслями.

После обеда я вернулся на террасу. Цыгане со всем табором отдалились уже от замка на значительное расстояние. Странные цыганки вовсе не явились; а тем временем наступила ночь, и я ушел в свою комнату. Долго ждал прихода Ревекки, но на сей раз понапрасну, и, наконец, уснул.

День одиннадцатый

Ревекка разбудила меня. Открыв глаза, я увидел прекрасную израильтянку, она сидела на моей постели и держала мою руку.

— Отважный Альфонс, — сказала она, — ты хотел вчера тайком пробраться к двум цыганкам, но решетка, закрывающая выход к ручью, была заперта. Приношу тебе ключ от неё. Если они и сегодня покажутся перед замком, я прошу тебя, чтобы ты пошел за ними даже в их табор. Ручаюсь, что ты осчастливишь моего брата, если сумеешь сообщить ему о них что-нибудь новое. Что до меня, — с грустью добавила она, — я вынуждена удалиться. Моя судьба, Мой странный рок требуют этого от меня. Ах, отец мой, почему ты не создал меня подобной всем прочим смертным? Я чувствую, что более способна любить на самом деле, чем в зеркале.

— Что ты имеешь в виду под этой любовью в зеркале?

— Ничего… ничего, — прервала Ревекка, — ты об этом когда-нибудь узнаешь. Прощай, прощай, до свидания!

Еврейка удалилась в чрезвычайном волнении, я же подумал, что ей очень нелегко сохранять верность двум небесным близнецам, которым она предназначена в жены, как меня в том уверял её брат.

Я вышел на террасу; цыгане далеко уже отошли от замка. Взял книгу из библиотеки, но не смог долго читать. Я был рассеян, и голова моя была занята чем-то другим. Наконец, нас позвали к столу. Беседа, как обычно, шла о духах, привидениях и упырях. Хозяин говорил нам, что древние имели о них смутные понятия и называли их эмпузами, ларвами и ламиями, но что древние каббалисты были столь же мудры, как и нынешние, хотя их знали только под именем философов, но ведь философами называли также многих людей, и понятия не имеющих о герметических науках. Отшельник вспомнил о Симоне Маге, [93] но Узеда считал, что именно Аполлоний Тианский [94] заслуживает славы наиболее сведущего каббалиста тех времен, так как он достиг неслыханной власти надо всем пандемониумом. Сказав это, он отправился на поиски сочинения Филострата, [95] изданного в 1608 году Морелем, взглянул на греческий текст и без малейшей запинки стал переводить на чистейший испанский то, что я вам перескажу:

93

Симон Маг — волшебник, упоминаемый в «Деянии апостолов» (VIII, 9—24), обладавший, в частности, как утверждают некоторые апокрифы, способностью левитации — парения в воздухе. Имя Симона Мага окружено множеством легенд, причем некоторые из них приписывают ему попытки создания гностицизма и объединения христианской религии с тайными учениями Востока.

94

Аполлоний Тианский — полулегендарный философ (I в.), имя которого связывается с неопифагорейской школой, упоминаемый во многих апокрифах. Ему приписываются различные чудеса, в том числе воскрешения из мертвых.

95

Филострат, Флавий (170–245 г. н. э.) — автор биографии Аполлония Тианского.

История лицеиста Мениппа

Жил некогда в Коринфе лицеист, которого звали Мениппом. Ему было двадцать пять лет, он был остроумен и пригож. В городе рассказывали, что в него влюбилась некая богатая и прекрасная чужеземка, с которой он случайно свел знакомство. Он встретил её на дороге, ведущей в Кенхрею; незнакомка с приятной улыбкой приблизилась к нему и молвила:

— О, Менипп, я люблю тебя уже давно; я финикиянка и живу на краю ближнего предместья Коринфа. Если ты захочешь прийти ко мне, услышишь, как я пою, и напьешься вина, какого ещё никогда в жизни не пробовал. Тебе не нужно опасаться никаких соперников; ты найдешь меня всегда столь же верной, сколь порядочным я тебя считаю.

Молодой человек, хотя и сдержанный от природы, не умел сопротивляться этим сладким словам, выходящим из коралловых уст, и всей душой привязался к новой возлюбленной.

Когда Аполлоний впервые узрел Мениппа, он начал глядеть на него, как скульптор, жаждущий вылепить его изваяние, а затем сказал ему:

— Прекрасный юноша, ты ласкаешь змия, который коварно оплел тебя.

Мениппа удивила эта странная речь, но Аполлоний миг спустя добавил:

— Тебя любит женщина, которая не может стать твоей женой. Ты полагаешь, что она тебя воистину любит?

— Без сомнения, — возразил молодой человек, — я уверен в её любви.

— И ты женишься на ней? — спросил Аполлоний.

— Почему бы мне не жениться на женщине, которую я так безумно люблю?

— А когда состоится обручение?

— Быть может, завтра, — ответил Менипп.

Аполлоний запомнил время пира и, когда гости собрались, вошел в комнату, говоря:

— Где же прекрасная хозяйка этого пира?

— Она здесь, недалеко, — ответил Менипп, после чего поднялся, несколько покраснев.