Рукопись, найденная в ванне
Шрифт:
– А как же! Профессор Баранн, инфильтратор.
– Не будем об инфильтрации. Этот Глюк… Видите ли, я веду процесс против Господа…
Я попытался приподняться, хотя бы выпрямиться, но не смог и только повторил:
– Что? Что?
– Дело об освобождении от обязанностей…
– Меня?
Он усмехнулся одной лишь левой щекой, правая оставалась грустной.
– Нет, не против вас, лишь против Господа, который в шесть дней… а на седьмой занимался неведомо чем.
– Это шутка?
– Какая там шутка! Мы проверили. Есть тайники в
– Ах, да. Это мне известно, – пробормотал я, успокоенный. – Господин профессор…
– Что?
– Что такое триплет?
Он обнял меня и стал нашептывать, обдавая алкогольным духом:
– Я тебе объясню. Ты хоть и молодой, но все же принадлежишь Зданию. Почему бы мне тебе не сказать? Скажу, все тебе скажу. Значит, так. Возьмем какого-нибудь человека. Нашего. Ну, так вот: если кто-то является чем-то, то по чему это видно?
– По тому, что видно, – пробормотал я.
– Ну! Вот видишь! Отлично! Так вот, то, что видно, можно подделать. Кто притворяется, что действительно верен Зданию, тот, значит, так: был наш, потом его завербовали, подкупили те, а потом наши его – цап! И обратно заполучили. А перед теми он, чтобы не выдать себя, по-прежнему должен притворяться, что здесь притворяется быть верным Зданию. Ну, а потом те снова его перевербовывают и привлекают на свою сторону, еще раз, и тогда он уже перед нашими притворяется, будто перед теми притворяется, что перед нами притворяется, понял? Вот это и есть триплет.
– Ага, это понятно, – сказал я. – А квадруплет – это, значит, его еще раз…
– Да. Сообразительный ты. Хочешь, я тебя прямо тут завербую?
– Вы?
– Да.
– Вы?.. Господин профессор?
– Ну и что с того, что профессор? Я тоже вербовкой занимаюсь.
– Для этих или для тех?
– А тебе для каких надо?
– Ну, вообще-то… как-то…
– Эх ты! Меня остерегаешься? Продвижение бы тебе… Однако кто бы мог подумать: размазня – а он, оказывается, ушки держит на макушке!
Он с отцовской лаской тыкал мне в бок. Теперь он выглядел почему-то страшно постаревшим – может, от бессонницы, а может, от чего-то другого?
– Даже щекотки не боишься? – протянул он многозначительно, прищуривая глаз. – Ты парень что надо! Что такое галактоплексия, знаешь?
– А что? Загадка?
– Да. Не знаешь? Это конец света, ха-ха!
"Неужели под влиянием алкоголя чиновники в них берут верх над профессорами?" – мелькнуло у меня в голове, которая жутко, отвратительно болела. Баранн уставил на меня холодные поблескивающие глаза.
Кто-то под столом ущипнул меня за ногу. Из-под скатерти рыжей щеткой вынырнула голова крематора, который неуклюже, но решительно лез ко мне на колени, повторяя:
– Как приятно допрашивать под пыткой старых знакомых! Словно лепесток розы обнюхиваешь, а… Ох, поймать бы сейчас кое-кого…
Я попытался от него избавиться. Он прижался ко мне, обнял за шею, шепча:
– Друг, будь начеку. Брат ты мой родной, я же для тебя все, что хочешь…
я для тебя всех, всех сожгу, до последней букашки, скажи только слово… Я тебе…– Пустите меня! Господин профессор, господин крематор опять целуется, – пожаловался я, слабо сопротивляясь. Он мешком висел на мне, колол в щеку щетиной. Кто-то все-таки оттащил его от меня, он пятился задом, словно рак, показывая мне издали десертную тарелку, которую держал обеими руками.
"Тарелка? Что тарелка? Где шла речь о тарелках? – лихорадочно думал я.
– Об этом что-то уже было. Где? Великий Боже! Сервировка! Кто говорил "сервировка"? Что значит "сервировка"?"
Возникло всеобщее замешательство.
Мне показалось, что нас будто больше ста, но это просто все повскакали с мест. Посреди комнаты на отодвинутом от стола стуле сидел толстый профессор с мокрым платком на лысине, сотрясаемый сильной икотой, которая в наступившей тишине звучала в унисон с мерзким храпом офицера, лежавшего без сознания в углу.
– Запугать! Застращать! – кричали вокруг.
Влекомый другими, я поднялся. Мы обступили толстого профессора.
Меня покачивало на непослушных ногах.
Толстый бессмысленно смотрел на нас и руками просил помощи, потому что едва он пытался что-либо сказать, как вместо слов раздавались ужасные икания. Выпятив глаза, посинев, он содрогался так, что стул под ним скрипел.
– Доводит до сведения! – прошипел крематор, вслушиваясь в икоту. Затем поднял вверх чистую тарелку. – Слышите?
– Нет!..
Толстый попытался оправдываться, но его протест был подавлен приступом икоты, еще более сильным, чем ранее.
– Э, братец, сигнализируешь! – бросил ему в лицо Баранн.
Толстый судорожно стиснул мою руку.
– Нет!
– Считать, – заорали все.
Приглушенным хором, бормоча, мы принялись считать икания:
– …одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
– Предатель! – прошипел в паузе крематор.
Толстый продолжал синеть, приобретая все более темный оттенок. Пот большими, почти с горошину, каплями выступал у него на лысине. Это выглядело так, будто страх, от которого он весь дрожал, выжимал его череп, как лимон.
– …четырнадцать, пятнадцать…
Замирая, с пальцами, переставшими что-либо ощущать, я ждал. Толстый со стоном засунул себе кулак в рот, но еще более сильная, потому что теперь под давлением, икота бросила его на спинку стула.
– Шест…
Толстый затрясся, захрипел и какое-то время совсем не дышал. Потом его опухшие веки приподнялись, безмятежность разлилась по искаженному мукой лицу.
– Спасибо, – шепнул он, обращаясь ко всем.
Как ни в чем не бывало мы возвратились обратно к столу. Я был пьян и знал об этом, но как-то иначе, чем перед этим.
Мои движения стали более свободными. Я теперь мог говорить безо всякого труда, лишь остаток бдительности, до сих пор державшей меня под контролем, куда-то пропал, что воспринималось мною с беспечным самозабвением.