Руководящие идеи русской жизни

В нынешнем же положении, когда мы не можем дознаться даже того, кто пьет кровь несчастных ющинских [93] , а под видом еврейского вопроса нам подносят только расширение прав евреев без всякого обеспечения нас в их гражданской добропорядочности, в таком положении человек, сколько-нибудь любящий Россию, не может озабочиваться участью евреев. Пропасть они не пропадут: эта опасность существует не для них, а только для нас. Они проживут и без наших стараний лучше нас. А вот о России действительно следует позаботиться, ибо она находится в положении гораздо более несчастном, так что может лишь завидовать силе и сплоченности евреев и их непрерывно растущей победе над всем миром, а уж особенно их силе среди нас, растерявших все свои идеалы, верования, организацию и заботу о своем коллективном существовании.

93

20 марта 1911 в окрестностях Киева было найдено обескровленное тело 13-летнего Андрея Ющинского, преданного ритуальным мучениям иудейской сектой.

Нам важен русский вопрос, который состоит в том, чтобы мы снова стали самосознающей нацией, понимающей саму себя и живущей сообразно со своими сильными, идеальными сторонами. Этот же вопрос даже и не начат разрешением. Правда, теперь выставлен лозунг «национальность». Но этот лозунг приобретает живую силу лишь тогда, когда мы соединим слово «национализм» с определенным содержанием его смысла, когда, говоря о народности, мы будем представлять себе, в чем именно она выражается. Тогда только мы, провозглашая национальную политику, будем знать, какое дело надлежит нам совершать для того, чтобы быть русскими. Но ничего подобного доселе нет. Самая мысль о русских идеалах доселе объявляется «реакционной» теми владеющими нами людьми, которые об руку с евреями превратили нашу некогда прекрасную страну в какой-то табор не помнящих родства. Много усилий требуется, чтобы очистить с русского человека эту гнилую плесень революции и вразумить сбитых с толку, растерявших всякое самосознание людей, что не «реакцию», а величайший прогресс, — единственно возможный прогресс несет России и миру воскресение русских идеалов. Не скоро мы можем рассчитывать на решение русского вопроса… И до тех пор нам не до евреев.

Единственно, что можно сказать до тех пор, — это то, что всякое расширение прав народа, развращающего нас и составляющего главнейшую опору революции, разрушающей наши нравственные и материальные силы, — расширение прав такого племени уже само по себе составляет признак политического безумия русских, требующих прав для евреев. В современном своем состоянии полной расшатанности Россия не способна к разумному решению еврейского вопроса и к осмысленному определению прав, которые для евреев нужны и могут быть им даны безопасно для страны. А потому самый элементарный признак политического разума состоял бы у нас теперь в том, чтобы совсем не затрагивал еврейского вопроса, не переменять в пользу евреев ничего в существующем положении до тех пор, пока не будет решен тот русский вопрос, по «директивам» которого получится возможность разумно устраивать судьбы других проживающих в России племен и особенно столь трудного, столь опасного для себя и для других племени, как еврейское.

Нужны ли принципы?

Нужны ли принципы? — вопрос странный, но мы дожились и домеждоусобились до того, что приходится касаться и этого «вопроса». Одна правая газета, которую мы не называем, потому что не хотим вступать в полемику, нашла очень странным наше заявление, что мы, православные, не могли бы постановить правила о безусловном недопущении в священники людей еврейского происхождения. По поводу наших слов, что за подозрительными людьми (к каковым в этом случае принадлежат лица еврейского происхождения) должно лишь особенно бдительно следить и не пускать их в семинарии без полного убеждения в их искренности, — эта газета выразила недоумение: с какой стати нам подвергать себя излишнему риску ошибки? Гораздо проще ей кажется — не пускать вообще евреев, и больше ничего. В таком же роде нам писал один подписчик (Московские Ведомости, № 167), который выразил мнение, что гораздо лучше полагаться не на стражей (которые могут и заснуть), а на каменные стены…

Эти мнения, по-видимому, чрезвычайно распространены в кругах, именуемых «правыми», и это — в высшей степени прискорбный факт, так как в нем проявляется непонимание важности принципов, непонимание того, что всякое общество, партия, направление и уж особенно Церковь, которые дозволят себе пренебрегать собственными принципами, неизбежно осуждены на разложение.

Упомянутому подписчику кажется, что стены более благонадежны, чем стражи. Упоминаемой газете кажется излишним подвергать себя риску исполнять заветы Спасителя… Мы же им говорим, что Православие, Русский народ и всякое общежитие держатся и живут не каменными бездушными оградами, а живыми, одушевленными людьми-стражами. Если на стражей нельзя положиться, если их подкупают, если они засыпают, то ограда не спасет, и вор всегда через нее перелезет. Как? Да почем мы знаем: он поищет путей, которых всегда много. Ну, например, проще всего сокрытие факта еврейского происхождения, что так легко устраивается при плохих стражах. Что касается риска, и даже не риска и неизбежной гибели, то христианин подвергается риску и гибели именно в том случае, если он не исполняет заветов Христа Спасителя. Когда же мы помним их и исполняем, то никакого риска собственно от этого не бывает. Если же риск от чего-то другого появится при исполнении заповеди нашей веры, то сама вера дает и способы выпутаться из риска или из его последствий.

Нам страшно тяжело, что эти истины приходится говорить, да еще тщетно, людям, являющимся защитниками Православия и Церкви. Но разве можно защитить христианство, отступая от него? Граф Лев Толстой тоже говорил о Христе; но то, что говорил Спаситель, графу Толстому не нравилось, он стал выкидывать не нравящееся и оставлять лишь то, что приходилось по его вкусу, рассуждению и темпераменту. Ну, и известно, к чему он пришел. Да и все еретики так поступали: выкидывали не нравящееся, казавшееся неподходящим. Так неужели на этот путь можно вступать защитникам Православия в настоящее время?

Они боятся «риска», они не верят своим стражам. И кто же не знает, что есть стражи ничего не понимающие, есть подкупные, есть поддающиеся запугиванию, есть искатели личной карьеры и особенно личного покоя, в котором сладко засыпают. Да ведь из этого положения нельзя выйти установкой «строжайших запрещений». Запрещение писано на бумаге и останется на бумаге. Реальное средство защиты состоит в том, чтобы не было негодных стражей, и чтобы за стражами тоже смотрели, то есть нужно, чтобы общество православное было одушевлено живой верой и деятельностью в Церкви. Раз этого нет — и пока нет, — каменными стенами и бумажными запрещениями не поможешь.

Само собой разумеется, что быть живым, убежденным, работающим трудно, а добиться того, чтобы начальство написало бумагу, — все-таки сравнительно легче. Но, во-первых, цель существования христианства состоит не в том, чтобы добродетели были написаны на бумаге, а в том, чтобы они реально действовали в людях. Во-вторых, такие правила, в которых выражается забвение или отвержение самых принципов христианства, приносят только окончательную порчу христианского общества, то есть, между прочим, и его обессиление.

Так, например, если мы поставим правилом: не допускать евреев к крещению, не допускать их к священству, или даже — почему не дойти и до этого? — не признавать святыми лиц еврейского происхождения, уничтожить им службу и выбросить их жития из Четьи-Миней [94] , то разве же при таком «законодательстве» с нами останется хоть один человек с верой и совестью? Мы отгоним от себя всех верующих и останемся только с людьми никуда не годными, которых можно и подкупать, и застращивать, и т. п.

94

Книги житий святых Православной Церкви.

Россия историческая, то есть православная и монархическая, была расшатана и так легко разбита ничтожнейшими силами своих врагов только потому, что у нее появилась гниль в ней самой. В ее защитниках, по привычке признававших Православие и Самодержавие, заглохло понимание, в чем заключается Православие и Самодержавие, а потому они не могли ни осуществлять жизни по этим лишь номинально признаваемым принципам, ни защищать их против нападения врагов. Ибо нельзя же защищать что бы то ни было, если мы не понимаем, в чем оно состоит. Без такого понимания мы при всей ревности будем защищать, может быть, то, что именно и не заключает в себе Православия или монархизма, а станем насмерть биться за поддержание того, что на самом деле лишь искажало Православие и монархию. Обыкновенно каждый строй именно и гибнет таким образом не от силы врагов, а от непригодности своих защитников.

В настоящее время мы, желающие быть верными Православию и сохранить свою историческую монархию, находимся как бы в крепости, в которой множество фортов и бастионов разрушено вдребезги, другие полуразрушены, и все наполовину, если не больше, захвачено коалиционными неприятельскими отрядами. Этот страшный штурм удался именно от того, что мы не знали собственной крепости, не понимали, что в ней сильно и слабо, что требовалось защищать, а что следовало даже самим поскорее разрушить. Но, во всяком случае, крепость эта не взята еще окончательно, — отчасти потому, что неприятельские отряды хотя вообще действуют умнее наших, но тоже далеко невысокого ума и соображения. И вот в этом положении окончательный исход штурма, полный успех неприятеля или его отбитие всецело зависит от нашей сознательности.