Руль истории
Шрифт:
Похоже, и впрямь большевицкая перестройка удалась потому, что делалась в русле культурной традиции, обещала создать, а в меру возможности и создавала общество, которое реально отвечало представлениям большинства народа о правильной, справедливой и достойной жизни. Потому она и смогла впитать в себя энергию и порыв этого большинства. И даже чудовищные страдания и тяготы воспринимались в основном как неизбежные препятствия на пути к воистину желанной цели. А проект девяностых изначально был ориентирован на слом традиции, на унижение и уничтожение всех, кто ею пропитан, на замену выстраданного культурой жизненного идеала вычитанным в импортных трактатах идеалом, и потому сумел высвободить лишь энергию тех, кто и всегда-то был вне преемственной нормальной жизни и против нее — энергию маргиналов, психопатов, ворья, жулья да маниакальных
Светочи нравственности четверть века издевались над революционерами за лозунг «грабь награбленное»!
А свою реформу провели по принципу «Грабь построенное».
Реформаторы девяностых имели наглость попрекать большевиков за то, что те в лагерях числили уголовников социально близкими. Да эти подонки во всей общественной жизни взяли себе в качестве социально близких тех, по ком тюрьма плачет, и отдали им страну и трудовой народ на поток и разграбление!
Разумеется, себя не забывая…
Символом всего советского они объявили шариковское «отобрать и поделить» и уж измывались над ним, как могли — но сами не поднялись выше еще более простого, чисто бандитского «отобрать и поделить между своих».
И, стало быть, напрашивается, что и перестройка восьмидесятых, и уж тем паче реформы девяностых с самого начала были нацелены на то, чтобы самая подлая часть партийно-хозяйственной номенклатуры, вовремя сообразившая, как можно использовать безграмотную, но эффектную трескотню Афанасьевых и Поповых, Нуйкиных, Карякиных и Стреляных, смогла лично и индивидуально прописаться в общеевропейском доме, кинув нас подыхать медленной смертью в раскуроченной и распроданной стране. А вся демагогия про улучшение общенародной жизни, про модернизацию и ускорение, про «жилище две тыщи» и «больше социализма» — сознательный, просчитанный, хладнокровный обман.
Ах, как нас сделали! Как Чикатило карапузиков!
Поманили яркими фантиками и парой-тройкой недобрых эстрадных хохмочек над нами же, пообещали по доброте душевной разрешать все, что злой папа запрещал, завели в джунгли якобы честной конкуренции, ограбили, изнасиловали, придушили и предоставили полное право мучительно догнивать, время от времени в агонии взбрыкивая то тем автомобильным заводиком, то этим… Вот всего у нас, понимаешь, уже в избытке, только джипов все не хватает и не хватает! Мамаш с детишками давить, понимаешь, все нечем и нечем!
Да еще и ухитрились убедить, что нам же самим так лучше, и все оставшиеся проблемы всего лишь от недостатка свободы… Ну, и конечно, от кариеса и нарушений потенции.
Люди хотят в то будущее, которое является реализацией идеалов именно их культуры, и категорически не хотят в то, которое им представляется очевидным надругательством надо всем, что они с детства привыкли считать хорошим, правильным и справедливым.
Двадцать лет нас кнутом вбивают в капитализм, а народ все равно упирается, тошно ему. По сердцу он только жуликам, которых Ельцин сделал капитанами бизнеса и эффективными собственниками, да их пристебаям, для которых свобода — это свобода тусоваться, матюгаться и ширяться. Но эффективного собственника нельзя назначить, он должен сам вырасти, копейку к копейке собирать, любить свое производство, болеть за него… А если тебе за символические гроши и верность подарили завод, который злой Сталин для проклятого коммунизма построил на народной крови, что ты с ним сделаешь? Правильно, продашь втридорога и уедешь на вырученные деньги в Европу. У нас же теперь уважение к правам человека: что украл — то твое. Вот и весь капитализм. И люди это уже видят и чувствуют на своей шкуре. А власти все продолжают и продолжают его строить и твердить о том, какой он прогрессивный и эффективный и что частная
собственность священна. И, кто может, приспосабливается, ориентируясь на самые успешные, стало быть — самые криминальные и самые подлые примеры. Уже выросло поколение, которое не ведает альтернативы кошмару и полагает его естественной и обыденной, единственно возможной нормой жизни, и поколение это — такая проблема, по сравнению с которой теорема Ферма — просто семечки.Думаю, все, что у нас еще как-то работает и что-то производит — живет при социализме. Что самое парадоксальное, мелкий бизнес — тоже. А все, что от этой работы получает баснословные прибыли — живет при капитализме. Два строя в стране. Потому президентам и приходится все время рулить производством в ручном управлении — это просто жалкий и бессильный суррогат отмененного Госплана.
А пресловутые экономические рычаги оказались пригодны только для сдирания семи шкур с жалких остатков реально работающих.
Когда все время приходится делать не то, что велит твое естество, когда на протяжении многих лет тебе говорят, что черное — это белое и наоборот — люди неизбежно звереют. Отсюда такой рост нетерпимости и прямой агрессии, отсюда такая апатия…
Вышла, правда, небольшая накладка. Оказалось, что в общеевропейском доме наших особо эффективных даже с их наворованными миллиардами не очень-то ждут и не очень-то жалуют, относясь к ним именно так, как они заслуживают. Тогда опять понадобилась сильная Россия — чтобы подпереть их европейскую прописку со спины «Искандерами».
Но кроме как для этого смерды им по-прежнему до лампочки.
Все становится так ясно и очевидно, если, не позволяя отвлечь себя мелочами, поставить рядом эти две двадцатки.
Однако ж как дальше жить, вот вопрос.
Никогда не числился в КПСС, но, баллотируйся нынче на пост президента Ленин — голосовал бы за него.
А вот за Зюганова…
Ох.
Подойти к нему и спросить честно и бесхитростно: вот ты столько времени во главе партии, и не какой-то там, а Коммунистической. Если тебя выберут, коммунизм строить будешь?
Он ведь это воспримет как провокацию. И в ответ в лучшем случае опять расскажет, как сладко пахнет в Бурятии нетленный лама… Или придумает очередную избитую ОМОНом беременную женщину.
А как заметил Шелленберг Штирлицу, маленькая ложь рождает баальшое недоверие.
Кстати о перестройке
Июль 27, 2012
В декабре 87-ого года создателей фильма «Письма мертвого человека» позвали в Москву для вручения им Государственной премии. А как раз в тот год, если кто не помнит или не застал тех времен, в Питере напрочь пропала зубная паста. Видимо, она мешала Горбачеву строить социализм с человеческим лицом. Ну какие же при человеческом лице чистые зубы?
Шутки шутками, а это была одна из первых фантасмагорий: ну ладно копченая колбаса или икра, без них перетопчемся, но без зубной пасты-то как? И потом — родная «Лесная» или вечный импортный «Поморин», их же было, как грязи. Как они-то могли оказаться в дефиците? Ведь заводы не смыло цунами, и не разбомбили НАТОвские соколы, люди ходили на работу, как вчера и как пятилетку назад, производство продолжалось еще. Просто истекал первый год интенсивных реформ. Горбачев и его команда начали разваливать систему в целом. Чем он хотел ее заменить — думаю, он и сам до сих пор не знает. Нобелевской премией мира и Райкиной благосклонной улыбкой он ее хотел заменить, вот и все. Во всяком случае, все связи стали лопаться, и их нечем было заменить; да никто, похоже, и не пытался. Им ли, титанам обновления, заниматься такими мелочами! Но мы тогда всего лишь удивлялись, и при том были решительно настроены использовать визит в первопрестольную для поисков зубной пасты.
И вот после утреннего инструктажа в Белом доме (тогда он еще назывался «креслом Соломинцева»), когда нам объяснили, как себя вести на торжественном мероприятии, и что женщинам нельзя быть в брюках, мы с Лопушанским рванули по столице нашей Родины городу-герою Москве в поисках позарез необходимого дефицита. При этом, как оказалось, я Москву знал лучше (несколько раз по паре месяцев работал там в библиотеках, да и защищал в 82-ом кандидатскую там, подальше от питерского КГБ — от конфискации «Доверия» прошло чуть больше года), и поэтому мне удалось надыбать к вечеру целых два тюбика, а великому режиссеру — ни одного.