Румянцевский сквер

— Да пусть рожает, — сказал Кузьмин.

— А где ей жить, если, само, родит? В Долгове у ней и комнаты нет в медсанбате, только угол. Ко мне в казарму?

— А чего? — сказал Кузьмин. — Отгородим ей угол. Будет нам скрашивать суровые военные будни.

— Тебе все хаханьки. А тут промблема… Офицерам можно… а рядовому Красной Армии куда податься, если, само, схочет семью заиметь…

— Надо было раньше думать, — сказал Колчанов со своей койки, он весь разговор слышал. — А не тащить девчонку в кусты.

— A-а, товарищ сержант, — насмешливо сказал Цыпин. — Я учту, товарищ сержант. Другой раз, коли сильно вскочит, я вперед подумаю: что ж ты, дурак, не туда зовешь…

Смех покрыл его неразумные слова.

Под утро четырнадцатого января орудийный гром разбудил Кронштадт. От Усть-Рогатки звонко бил своими двенадцатидюймовками линкор «Петропавловск», еще недавно именовавшийся «Маратом». Дребезжали в домах оконные стекла от пальбы. С тяжким шелестом уносились снаряды на Южный берег. Там, за Петергофом, раскатывался и нарастал сплошной грохот, небо грозно высвечивалось и словно дрожало.

Под каменными сводами Западной казармы, в холодных кубриках, которые сколько ни протапливай, все равно не согреешь, никто уже не спал. Бойцы 260-й бригады прислушивались к канонаде, и разговоры сводились к одному: скоро и наш черед. Еще не знали, на какие берега придется высаживаться, но знали: будут, будут десанты. Недаром же «260-я ОБМП» — отдельная бригада морской пехоты — расшифровывалась с легкой руки здешних остряков, как «260 раз Обойти Балтийское Море Пешком».

Но в этот январский день, когда началось наступление, бригада еще не вступила в дело. Занимались плановой боевой подготовкой. А после обеда сержант Колчанов направился, по тягостной обязанности, к капитану Одинцу. Старался, чтоб сотоварищи по роте не заметили, куда он идет. В том конце коридора, где помещалась комната «смершевского» капитана, будто сгустилось нечто тайное, стыдное, требовавшее полутьмы и сокрытия.

И опять он пришел с пустыми руками. Капитан Одинец осерчал. Поднялся, невысокий, плотно обтянутый синим кителем, и тихим голосом стал выговаривать Колчанову:

— …Доверяли как молодому коммунисту… где вы девали партийный долг… поддались отсталым понятиям… в вашей роте боец Цыпин высказывает антиофицерские настроения, а вы…

— Это как — антиофицерские? — спросил ошарашенный Колчанов.

— А так! — отрезал капитан. — Офицера все, что хотят, делают, а рядовому — не пикни. Что, по-вашему, не анти-офицерская агитация? Вы, комсорг роты, это слышите, и ничего! Где ваша бдительность?

Колчанов вскинул на Одинца растерянный взгляд:

— Товарищ капитан, я слышал, только… только ничего такого… Разговор был по части семьи… У Цыпина девушка забеременела, он и говорит, что квартиры нет, чтоб семью, значит… Офицер, значит, может квартиру заиметь, а рядовому… Никакой агитации не было…

— Это по-вашему, Колчанов! — тихо загремело в ответ. — Боец развратничает, брюхатит женщину и нагло требует квартиру! Да еще бросает тень на советских офицеров! А молодой коммунист Колчанов считает — ничего такого!

— Товарищ капитан! — Колчанов тоже встал. К щекам у него прихлынула кровь. — Я хоть и молодой коммунист, но попрошу не кричать… А если у вас есть в роте, кто докладывает, так вы меня освободите…

Меж ними повисло и отмерило несколько секунд трудное молчание. Капитан Одинец подвигал вверх-вниз белыми бровями.

— Сядь, Колчанов, — сказал он и сам сел, пальцы сцепил на пустом столе. — Ты должон понимать, какая на нас ответственность. Если сегодня упустим человека, он завтра, когда в десант пойдет, что выкинет? Можем мы быть уверены? Потому и работаем, чтобы — полная уверенность. Так? — Он подождал, пока собеседник кивнет. — Ну и все. А критику учись воспринимать.

— Я научусь. Разрешите идти?

— Не торопись. — Одинец достал из ящика бумагу, придвинул к Колчанову. — Напиши подробно про тот разговор.

— Так вам уже доложили, товарищ капитан…

— Это вас не касается. Вы пишите. Все, что Цыпин сказал. Подробно. Давай, давай, — нажимал он, видя, что Колчанов колеблется. — Вы обязаны, как давший подписку.

Колчанов мысленно послал капитана очень далеко. И принялся писать. Писал медленно, каждое слово обдумывая. Старался не отклоняться от факта. Так и записал фактически: «Цыпин сказал, что квартира это проблема. Офицерам можно, а рядовому нельзя, если хочет заиметь семью».

В последних числах января рота, где служили Колчанов с Цыпиным, получила приказ готовиться к десантной операции. Еще толком ничего не было известно. Знали только, что роту придают автоматному батальону — лучшему подразделению бригады — для усиления. Замполит батальона знакомился с личным составом роты. Беседуя с Колчановым как с комсоргом, расспросил о бойцах, и — вдруг:

— А вот боец Цыпин. Слыхал, у него с дисциплиной слабовато. Что скажешь, комсорг?

— Товарищ старший лейтенант, — твердо ответил Колчанов, — мы с ним по Второй бригаде еще знакомы, вместе дрались под Котлами, под Копорьем. Ничего, кроме хорошего, сказать не могу. Оружием владеет, стойкость имеет.

— Ну, ладно, — сказал замполит. — Поглядим.

В тот вечер Колчанов в коридоре казармы остановил Цыпина, отвел в сторонку.

— Ты вот что, Цыпин. Есть на тебя нарекания, что с дисциплиной слабовато. Болтаешь много. Ты это… болтовню прекрати.

— Какую болтовню? — Цыпин выкатил шалые глаза.

— Лишнее болтаешь. Это может отразиться, понятно?

— Ничего не понятно.

— Отставят тебя от десанта и… — Колчанов запнулся досадливо. — В общем, Цыпин, я предупредил. Веди себя тихо!

— Есть вести тихо! — Цыпин преувеличенно старательно вытянулся. — Разрешите, товарищ сержант, само, до гальюна добежать. А то с перловки в животе урчит, и пятки чешутся…

5

Ксения управилась с уборкой в комнате и вошла в кухню со щеткой и тряпкой. Повела курносым носом:

— Ух, накурили! Пройдите в комнату, я тут протру.

— Да ты особо не старайся, — сказал Цыпин. — Он теперь беспартийный.

Перешли в большую комнату, где по двум стенам стояли книжные стеллажи — предмет гордости Колчанова.

— Я и телефон его вызнал, — сказал Цыпин, глядя в окно на мокрый пасмурный день. — Петрова этого. Вот позвоню и, само, сделаю визит.

— Не надо, Толя. Если Петров здоров, он спустит тебя с лестницы. А скорее всего, он больной старик. Не ходи, не надо.

— С лестницы! Это еще — кто кого спустит.

— Ты упрям, знаю. Нам скоро семьдесят, Толя. Пора забыть Мерекюлю.

— У меня память пока не отшибло! Это у тебя, само… Родную партию позабыл.

— Не твое это дело. У меня свои причины.