Русь (Часть 3)

А потом, как бы спохватившись, торопливо встал и, пробираясь по стенке на свох тонких дрожащих ногах, пошел к сундуку.

– Да что тебе надо-то? Куда ты?
– говорила Аксинья, идя за ним и вытирая фартуком глаза.

Тихон сказал, что приготовиться надо, и стал было слабеющими руками сам открывать сундук.

– Да ну, пусти, где тебе!..
– ворчливо, полуседито сказала Аксинья, как она всегда полу-ворчливо говорила ему за долгие годы совместной жизни. Она наскоро утерла остатки слез, и лицо ее, вдруг потеряв всякие следы горя, стало хозяйственно-озабоченное.

– Рубаху-то какую наденешь?

– спрашивала она, держась рукой за открытую крышку сундука и глядя на мужа.

– Вот эту, подлинше...
– сказал слабо Тихон, - в короткой лежать нехорошо.

И они оба, прошедшие вместе полувековой путь жизни, стояли теперь перед сундуком и выбирали одежду смерти так просто и обыкновенно, точно Тихон собирался в дальнюю дорогу. Потом он полез на божничку за иконкой и чуть не упал, завалившись боком на стол.

– Господи, да куда ты? Что тебе надо-то?
– говорила Аксинья.

Но Тихон хотел приготовить все сам.

И только, когда Аксинья насильно отстраняла его, он послушно стоял, уступая ей дорогу.

Вдруг он вспомнил, что у него припасены деньги на похороны, показал Аксинье, и, когда она пересчитывала, он пальцем слабеющей руки указывал на разложенные на столе кучки меди и распределял, сколько нужно на рытье могилы, сколько на погребение.

Потом сказал, чтобы псалтирь по нем читал Степан, потому что у него душа хорошая и голос тихий.

Тихон попросил помыть его и, когда надел в последний раз чистую рубаху, то весь как-то просветлел. Он сидел на лавке и в то время, как Аксинья, отвернув голову, застегивала на нем, как на ребенке, ворот рубахи, он рассматривал свои большие промывшиеся руки, точно находил в них что-то новое, и все одергивал на себе рубаху.

Все, узнав, что дедушка Тихон умирает, собрались в избу и, окружив его, молча, однообраз-но, любопытными глазами смотрели, как его убирали.

– Умираешь, дедушка Тихон?
– спросил Степан.

Тихон поднял на звук голоса слабую голову и, не отвечая, переводил побелевшие, потухаю-щие глаза с одного лица на другое.

– Помираешь, говорю?
– повторил Степан громче, как глухому, нагибаясь к Тихону.

– Да...
– сказал Тихон, найдя глазами лицо Степана.

– Ну, прощай дедушка Тихон, иди на спокой, - сказал Степан, низко поклонившись ему, так что свесилась наперед его волосы.

Тихон молча и слабо смотрел в нагнувшуюся перед ним макушку Степана. Потом невнятно, сквозь не вполне раскрывшиеся губы, сказал:

– Христос...

Очевидно, он хотел сказать: "Христос с вами".

Перед самой смертью он попросил вывести его, чтобы посмотреть на солнце. Когда его вы-вели под руки Захар и кузнец, он, стоя в дверях, весь белый, чистый, седой, с разутыми ногами, смотрел в последний раз на солнце.

Мирно синели глубокие вечерние небеса, летали над колокольней с вечерним писком стри-жи, стояли неподвижно в ограде деревья, освещенные последними лучами солнца.

Тихон посмотрел на церковь, на небо и, взглянув еще раз на солнце, сказал:

– Будет...

И пошел ложиться под святые на вечный покой.

Когда он лежал уже с закрытыми впавшими глазами, рука его зашевелилась, как будто он делал ею знаки, чтобы подошли к нему.

Аксинья подошла и приникла ухом к самому его рту.

– Под большой березой...
– тихо прошептали его губы. Аксинья догадалась, что он напоминает ей, чтобы она не забыла, где его положить.

А потом Тихон умер.

В избе стало тихо. И все подходили и, перекрестившись, прикладывались к нему, как к святому.

Зажглись свечи. Раскрылась на аналое священная книга, и люди стояли кругом тихие и задумчивые.

А на дворе заходило солнце, гасли постепенно небеса, на которые покойный Тихон смотрел со своего порога в продолжение девяноста лет, и над церковью все так же летали стрижи.

* * *

Уже погасла заря и начали в небе зажигаться ранние звезды, а никто еще не спал. Приходи-ли с дальних слобод проститься с Тихоном и сначала заглядывали с улицы в маленькое окошеч-ко над земляной завалинкой, на которой вечерами подолгу сиживал Тихон, провожая глазами солнце.

В избе виднелись на столе белые покрывала смерти, кротко мерцали свечи, и Тихон лежал, строгий и мягкий, в величавом спокойствии. И слышались священные слова, которые читал тихий, как будто ласковый голос Степана.

Все долго сидели молча. Небеса гасли все больше, и теплый летний сумрак спускался на землю. Слышнее доносились вечерние затихающие звуки по заре, виднее и ярче горели в избе около Тихона свечи.

– Вот и помер...
– сказал кто-то, вздохнув.

Все долго молчали.

– Так и не дожил дедушка Тихон ни до хороших мест, ни до вольной земли, - сказал Фома Короткий.

– Где родился, там и помер... За всю жизнь отсюда никуда не уходил.

Вышла хлопотавшая все время в избе старушка Аксинья и, прижимая уголок черненького платочка к старческим глазам, заплакала о том, что не померла вместе со своим стариком, а осталась после него жить, что, видно, ее земля не принимает и господь-батюшка видеть перед лицом своим душу ее не хочет.

– Да помрешь, бог даст, - говорил, утешая ее, кровельщик.
– Чужого веку не заживешь, а что тебе положено, то и отбудешь. Так-то...

И начал набивать трубочку, сидя около Аксиньи на бревне.

– По крайности вот приготовила его, на могилку походишь, посмотришь за ней, помянешь, когда полагается, а что ж хорошего, кабы вместе-то померли?

– А за моей могилкой кто посмотрит?
– говорила, плача, старушка.

– Ну, я посмотрю...
– сказал кровельщик.
– Смерть уж такое дело... все туда пойдем.

И он стал смотреть вдаль, насасывая трубочку, придавив огонь в ней большим пальцем.

Голоса звучали тихо, точно боялись нарушить тишину около места вечного упокоения старичка Тихона.

Ночь уже спускалась на землю. Над селом всходил из-за конопляников красный месяц, а народ все еще сидел перед избой. Потом стали расходиться. Оставались только старушки на всю ночь при покойнике да Степан, читавший псалтирь.

– Убрался дедушка Тихон, к чему бы это?..
– сказал кто-то в раздумье, уходя.

Полный месяц поднялся уже высоко над церковью. Деревья около изб стояли неподвижно, бросая от себя черную тень на дорогу. И в воздухе было так тихо, что свечи горели у раскрытого окошечка, не колеблясь.