Русь. Том I

Он уже начинал чувствовать расстройство от невозможности сладить с ней. С одной стороны, было, положим, хорошо тем, что здесь не требовалось ни настоящей горячей страсти, как с Ольгой Петровной, ни чистой молодой любви, как с Ириной. И только нужно было силой своего, хотя бы чисто животного желания побороть естественное сопротивление целомудрия и стыдливости, которые боролись с проснувшимся в ней инстинктом. И девушка ждала только проявления покоряющей мужской силы, которая помогла бы ей преодолеть преграду стыдливости. А тут она сама некстати была такая сильная, что тонкие, нерабочие руки Митеньки болели и ныли от борьбы с ее рукой. И даже при ее согласии все могло расстроиться только из-за одного недостатка физической силы у него в руках.

— Ну, я уйду тогда, — сказал обиженным и расстроенным тоном Митенька, которому хотелось почти плакать от бессильной досады.

Но вдруг он почувствовал, что руки ее как бы испуганно схватили его, чтобы он не уходил, и девушка с виноватой лаской прильнула к нему.

— А не обманешь? — спросила она, как бы с последним сомнением.

— Чем?…

— Не бросишь? Сарафан синий купишь?…

— Что ты, бог с тобой, — воскликнул Митенька с искренним порывом от сознания, что она сейчас уступит и уберет наконец свою руку.

— О, господи батюшка, а грех-то… Только чтобы шерстяной, — сказала Татьяна. И вдруг, как бы поборов в себе последнюю нерешительность, она с силой схватила шею Митеньки обеими руками и, больно прищемив ему ухо, навзничь вместе с ним откинулась на постель в телегу, закрыв лицо рукавом.

До рассвета было еще далеко. На дворе была такая же теплая июньская ночь, и свежий ветерок иногда заходил в ворота сарая, и тогда сильнее пахло ржаным колосом и сеном, постланным в телегу…

XXIX

Когда у Валентина Елагина спрашивали, скоро ли он рассчитывает отправиться на Урал, он отвечал, что отправится в тот же момент, как только устроит дела своего приятеля Дмитрия Ильича Воейкова.

— Ну, а что, как выяснилось, трудно найти покупателя? — спрашивал собеседник.

— Трудно, — отвечал Валентин, — мы до сих пор не встретились еще ни с одним.

— Ну, бог даст, найдется как-нибудь, — говорил собеседник.

— Думаю, что найдется, — соглашался Валентин.

— А у Владимира еще не были?

— На днях едем.

К Валентину теперь особенно часто приезжали приятели, чтобы захватить его, пока он не уехал.

Валентин всех принимал и каждого звал с собой на Урал, определяя для сборов недельный срок.

Только относительно Федюкова у него сложилось твердое убеждение, что тому нельзя ехать, так как он связан семьей.

Но в то же время, когда кто-нибудь другой отказывался ехать, ссылаясь на семью, Валентин спокойно говорил ему, чтобы он бросил семью и ехал.

Если ему говорили, что неудобно ехать, так как и без того двое едут, и Валентину самому же будет трудно их устраивать, в особенности если среди приглашавшихся была женщина, — Валентин говорил, что устроит и женщину, — будет с ним спать на шкурах и готовить собственными руками пищу.

Если это говорилось при баронессе, она испуганно вздрагивала и сейчас же замолкала.

В работах Общества ему не предлагали никакого участия на том же основании, что все равно в неделю он ничего не успеет сделать. А кроме того, все знали, что он всецело поглощен устройством дел своего друга. И не о двух же головах в самом деле человек, чтобы наваливать на него еще работу.

И все так близко к сердцу приняли его дело продажи, что часто обращались к нему со всякими советами и говорили ему, чтобы он был осторожен и не продешевил бы имение.

На это Валентин отвечал, что он постарается быть осторожным и не продешевить.

Так как этими вопросами и советами его встречали каждый день, то Валентину показалось неловко дольше обманывать ожидание приятелей.

Эта мысль привела его к заключению, что довольно сидеть, пора кончить это дело и, отряхнувши от ног прах культуры, перенестись в первобытный суровый Урал с его девственными лесами, озерами и непроходимыми чащами.

Результатом этого явилось то, что с вечера было послано за Петрушей, а наутро Валентин, провожаемый до подъезда баронессой Ниной и профессором, сел в коляску и велел Ларьке везти себя к Владимиру, предварительно заехавши к Воейкову.

* * *

— Ну, собирайся, — сказал Валентин, неожиданно войдя на другой день утром к Митеньке, после его поездки к Ирине.

Он заявился, по обыкновению, с Петрушей.

— …Уже? — сказал испуганно Митенька.

— То есть, как уже? Ведь мы давно должны были ехать.

— Значит, продано?…

— Что продано?

— Имение мое…

— Пока только едем к Владимиру продавать, — ответил Валентин.

— Ах, так… — облегченно сказал Митенька. — Ну, что же вы, садитесь… Может быть, чаю… Повесь на этот гвоздь, дай я повешу… Я сейчас пойду распоряжусь… самовар, я думаю, поставить.

— Да ты не спеши, — сказал Валентин, — ты всегда спешишь почему-то. Есть мы не хотим. А если хочешь быть настоящим деловым человеком, то пойди, скажи своему Митрофану запрягать.

— Хорошо.

И Митенька сейчас же вскочил и побежал, как будто ему нужно было хоть куда-нибудь приложить ту потребность суетливого движения, которая у него появлялась всякий раз, когда к нему приезжали.

Он вышел на двор и увидел Митрофана. Но не сразу окликнул его, чтобы посмотреть, чем он занимается.

Митрофан шел, лениво заплетая ногу за ногу, как идет по жаре человек, только что вставший от послеобеденного отдыха, когда ноги не слушаются, хотя сейчас было уже к вечеру и жары никакой не было.

Митенька смотрел на эту походку Митрофана и раздражался. Потом крикнул:

— Митрофан, пойди сюда.

Митрофан, остановившись, удивленно оглянулся сначала в одну сторону, потом в другую и, наконец увидев барина, стоявшего на крыльце, пошел к нему.

— Поскорей-то идти не можешь?

— Чего? — спросил Митрофан, остановившись.

— А он совсем стал!.. Ничего, иди скорее. Закладывай коляску, мы сейчас едем.

— Коляску? — переспросил Митрофан.

— Ну да.

— А куда ехать-то?