Русь. Том II

Ликвидировав же немецкий капитал, нужно продолжать добиваться разрешения правительства переоборудовать частные заводы для военных надобностей и для помощи родине военным снаряжением. (Крупп в Германии нажил на этом сотни миллионов.)

Но власть оставалась глуха и к протестам интеллигентов и к предложениям промышленников.

— Тем лучше, — говорили промышленники. — Они сами убедятся в преступности своей политики.

— Мы предлагали все свои силы. Они их отвергли, значит, мы не отвечаем за последствия. Ведь о н и нас поставили в такое положение. Нам остается только умыть руки.

Власть молчала. И вожди, разводя руками, говорили:

— Эти люди слепы, и когда-нибудь они придут к гибели. Ведь мы же протестуем, мы уже недвусмысленно выражаем негодование, а им хоть бы что! При этом какая недобросовестность — пользоваться тем, что мы связаны по рукам и ногам честным словом и не можем выступить против них до самого конца войны. Ну что же, повторяем, что мы слагаем с себя ответственность.

LXVIII

Общество — чуткий барометр, который с величайшей точностью отражает всякое изменение в направлении высшей политики.

Когда политическим лозунгом было освобождение Европы от грубой силы германского империализма, тогда вся общественность была пропитана патриотическими настроениями.

После поражения под Лодзью энтузиастов, шедших на помощь фронту, становилось всё меньше и меньше. Подъём, с каким в начале войны собирались для солдат и раненых всякие подарки — махорка и образки с евангелиями, — этот подъём остыл почти совсем. Тем более что, когда выяснилось отсутствие снарядов, стало как-то неудобно приезжать с конфетками и образками на безоружный фронт, где люди по целым неделям гнили в окопах и их посылали на верную смерть. Неудобно было являться туда в роли добрых помещиков, привозящих рабочим гостинцев на сенокос.

Но чем меньше становилось энтузиазма, тем больше появлялось потребности веселья.

Этому способствовала и внешняя обстановка: никогда ещё не было столько лёгких и шальных денег, как в эту зиму. Деньги эти явились в результате помощи, оказываемой родине, и наживались с невероятной лёгкостью. Никогда ещё не устраивалось столько всяких вечеров, лотерей, благотворительных балов. И хотя танцевали и веселились под флагом помощи страдальцам на фронте, но на самом деле страдальцы уже надоели, и о них не думали совсем.

Интерес к ним резко и как-то вдруг упал. Прежде приезд раненого офицера был событием. Все добивались попасть в тот дом, куда он приехал, и жаждали увидеть душу, «соприкоснувшуюся с тайной страдания и смерти». Но то ли души, соприкоснувшиеся с тайной страдания и смерти, не могли рассказать ничего замечательного, то ли всё это успело порядочно надоесть, — только всё меньше и меньше стало проявляться интереса к героям. Притом этих героев уже до отказа было напихано во все лазареты, да ещё в трамваях приходилось уступать им место. Они уже начинали казаться просто скучными и смешными со своим преувеличенным мнением о своём героизме. А рассказывали они все на редкость плоско и неинтересно. От них ничего нельзя было добиться, кроме скудного описания их переживаний, где постоянно повторялось: «Затрещали пулемёты, начался ураганный огонь, мы отступили и окопались». Вот и всё.

Их уже слушали только из вежливости, чтобы не обидеть, и, воспользовавшись малейшей остановкой в рассказе, отходили от них и переводили разговор на другое.

И герои с обидой чувствовали, что им нечем заинтересовать и поразить дубовые сердца тыловых слушателей. То, что они переживали, как последний ужас или как наивысший восторг, здесь звучало слабо и неубедительно.

В тылу люди жили не войной, а теми результатами, какие давала война.

Промышленники и купцы, увлечённые горячкой новых дел, заказов и поставок, никогда ещё не прокучивали столько шальных денег на цыган, как в эту зиму.

Запрещение спиртных напитков только вносило большую остроту, так как приходилось доставать их всякими забавными способами и коньяк с шампанским пить из толстых, пузатых чайников. А раннее закрытие ресторанов привело к счастливой мысли пользоваться частными квартирами знакомых и, в особенности, незнакомых, так многие дамы, за войну переменившие взгляды на жизнь, сдавали свои квартиры для этой цели и для придания большего интереса пирушке приглашали своих молодых подруг.

При таких обстоятельствах, конечно, ни в одном ресторане нельзя было провести с таким захватывающим интересом время, как здесь. Тем более что люди были незнакомые, и стеснения с обеих сторон почти не ощущалось.

Веселье усиливалось тем обстоятельством, что никто не жалел денег.

Купцы их не жалели, потому что большинство из них получало такие прибыли, какие им и не снились прежде.

Офицеры не жалели их, когда попадали в столицу в кратковременный отпуск, потому что жаль было пропустить случай повеселиться, может быть, в последний раз.

Никогда ещё высший круг общества, танцевавший в пользу страдальцев, не переживал такого возбуждающего времени.

Сила этикета ослабла, и стало возможно более широко пользоваться жизнью.

Всевозможные балы, концерты и костюмированные вечера с артистами давали высшим классам возможность более свободного слияния с толпой полусвета, которая ещё недавно презиралась. И хотя она презиралась и теперь, но растворяться в ней, скрываясь от недреманного ока света, было возбуждающе интересно.

LXIX

Ольга Петровна, которую Митенька Воейков видел один раз в театре, действительно была в Петербурге. Она приехала из Москвы вместе с Унковскими. На этом особенно настаивала Рита, жена Унковского, её подруга, так как тайно надеялась, что Ольга Петровна отвлечёт мужа от опасной женщины, с которой он сошёлся в Москве.

Высший круг общества, в котором Ольга Петровна очутилась благодаря Унковским, блестящие вечера вызвали в этой женщине острую жажду играть здесь видную роль.

Но на пути к этому стояло одно серьёзное препятствие: муж Ольги Петровны, Павел Иванович, не мог высылать ей больше трёхсот рублей в месяц. Этих денег, конечно, не могло хватить для того, чтобы прилично одеваться женщине, желающей иметь успех в обществе. А главное, в такое время, когда деньги вокруг неё лились рекой.

Ольга Петровна хорошо знала, что быть бедной в глазах мужчины из общества — это самый большой порок для женщины.

Она также вполне учла щекотливость своего положения небогатой помещицы, за которой ухаживает богатый и блестящий человек, хотя бы и муж её близкой подруги.

После того как тяготение молодого сановника к ней определилось совершенно ясно, Ольга Петровна дала ему понять, что его жена — её лучшая подруга. И во имя этой дружбы она будет держать себя с ним так, чтобы не чувствовать на своей совести никакого пятна.

Это она сказала ему, когда они ехали в Петербург и генерал Унковский, стоя с ней в коридоре международного вагона, хотел было взять её руку, но при этом осторожно оглянулся на дверь купе, в котором была его жена Рита.