Русь. XI столетие

Отец Авила туловом плотен, борода русая прямая, глаза с хитринкой. Отрокам уши не дерёт, но весело с прибаутками дёргает за вихры и раздаёт подзатыльники.

Был в училищной избе и свой Кербер – служка церкви Бориса и Глеба Агапий. Мёл Агапий избу, заправлял жировики, зимой топил печь. Имел служка ещё одну обязанность – помогал попам в обучении. Не всегда наука доходила до отроков словесно, требовалось помочь телесно. Для того Агапий «вгонял науку через задние ворота». Приступая к исполнению священной обязанности, сердобольный служка приговаривал:

– Жалко мне вас, мальцов, а ничего не поделаешь, надобно посечь. Иначе не дойдёт наука до самого нутра, обсыплется, как шелуха. Тятька-то сечёт? – Получив утвердительный ответ, приговаривал: – Правильно делает. Не из жестокосердия сечёт, а из чадолюбия. Ибо хощет, чтобы из вас, мальцов, добрые люди выросли, а не вертопрахи или, упаси Боже, тати какие.

Шмыгая носами, утирая зарёванные лики, подтягивая порты, нерадивые отроки клялись себе: отныне науки от зубов отскакивать будут! Проходил день-другой, седмица, и всё повторялось вновь. Как было не запутаться в малом и большом юсе, тверде, червях, ерах. В пользе розог для успешного обучения были уверены безраздельно все – и попы, и настоятели, и епископ, и родители отроков.

Три десятка отроков надышали в избе, но всё равно зябко. Бушуй обтёр поршни о солому, насыпанную Агапием у дверей, прошёл в дальнюю горницу. В первой занималась спода отца Авилы. Вихрастые содружники по училищу прыгали козлами, награждали друг друга щелбанами, словно старались напрыгаться на целый день.

Бушуй сел рядом с Липком. Тот сидел молча, пошмыгивая носом. Бушуй спросил участливо:

– Опять драли?

Липок шмыгнул, вздохнул обиженно, буркнул:

– Угу.

Дверь хлопнула, в избу вошли попы. В горницы, словно навьи заглянули, отроки с застывшими ликами, онемевшими устами встали вдоль столов. Осенив подлетков крестным знамением, попы зачали «Отче наш». После Господней молитвы нараспев затянули молитву о науке:

– Преблагий Господи, ниспошли нам благодать Духа Твоего святого, укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая учению, возрастали мы Тебе, нашему Создателю во славу, родителям нашим в утешение, Церкви и Отечеству на пользу.

Окончив молитвы, отец Зиновий махнул рукой, позволяя сесть, взял в руки доску с вырезанными на ней буквицами; указуя пальцем, выкрикивал названия. Отроки что есть мочи вторили нараспев. Избу наполнил вороний грай.

В училищную избу отец Авила возвращался вечером, после церковных и домашних трудов. Здесь в тишине никто не мешал, не донимал вопросами. Занялся отец Авила летописанием, начать решил с постройки Софийского собора, князя Владимира, гордости Новгорода – чудных софийских колоколов. Епископ Стефан сю затею Авилы одобрил, велел выдавать из писцовой попу перья, чернила и, главное, – старые кожи, на которых, стерев прежние записи, можно было писать.

В Полоцке скоморохов не обижали, как иной раз бывало в некоторых городах. Привечали на Подоле, где жили ремесленники, торговцы и прочий простой люд, приязненно принимали в Верхнем городе, в хоромах бояр да именитых купцов. На Торгу весёлые парни получали щедрую плату. Прижимистые иноземные гости дивились русским плясунам и причудникам, но на куны скупились. Князь Всеслав построил каменную церковь Софии Премудрой, соперницу киевской и новгородской, но старину уважал, волхвов не притеснял. Попам, гонителям скоморохов, воли не давал. Потому ставили свои потешки скоморохи безбоязненно.

На Рождество спозаранку во двор житнего человека Будияра, у которого остановилась ватага скоморохов, въехал княжий мечник. Не слезая с коня, потребовал вожака скоморохов. Жихарь, накинув кожушок, вышел на крыльцо, спустился к вершнику, ступил на заскрипевший снег. Одетый в зелёный кожух, шапку с меховой опушкой, с мечом на поясе, сидя на коне и глядя сверху вниз, парень являл собой власть. Рука Жихаря невольно потянулась к шапке.

– Ты, что ль, скоморох?

Жихарь утвердительно кивнул.

– Бродячий, что ль? Я тебя в Полоцке не видел.

Жихарь опять кивнул.

– Чего забоялся? – насмешливо спросил парень. – После вечерни будьте на княжем дворе. В церковь-то ходите, а, потешники? – засмеялся и уехал.

Войдя во двор, скоморохи остановились. В княжеских хоромах бывать доселе не приходилось. Терем предстал дородным мужем в пышных одеждах. Подзоры, причелины, полотенца, всё в затейливом узорочье – солнечных кругах, «небесных хлябях», косых крестах, громовых знаках, диковинных зверях. Выпуски украшали вороньи головы. Тиун провёл по лестнице на рундук, с него попали в сени с двумя узкими окнами в свинцовых переплётах с кругляшками слюды. Тиун поторапливал, не позволяя оглядеться. По широкой лестнице поднялись на верхний ярус, пошли по переходу, через горницы, освещённые тяжёлыми свечниками. Всё явственней слышался разноголосый говор. Тиун распахнул двери, и оробевшие скоморохи оказались в Людной палате. Вдоль стен стояли столы, за которыми сидели бояре и дружинники. За дальним коротким столом, соединявшим оба длинные, сидел муж в расшитой золотом свите. «Князь!» – догадался Жихарь и первым склонился в земном поклоне. Всеслав был мужем не тучным, но рослым, с могучими раменами, широкой выпуклой грудью, крупной головой. Мощная причёсанная борода из прямых жёстких волос спускалась ниже столешницы. Лик имел с крупными чертами. Из-под густых бровей тяжело смотрели серые глаза.

Всеслав отстоял вечерню. На Божественную литургию не остался, отправился пировать с ближними.

Князь поманил скоморохов, кивнул чашнику. Тот не скупился, налил по доброй чаре. От крепкого мёда шумнуло в голове. Жихарь крякнул, утёрся рукавом.

– Ну что, весельчаки, позабавьте нас перед походом, – насмешливо молвил князь. – Слыхал, задорные потешки показываете. Понравитесь, одарю, а нет, так не взыщите, велю палками из города гнать.

Боян со Смеяном тронули струны на гуслях, Родогор заиграл на гудке. Переяр натянул на себя медвежью шкуру, Шуст – балахон с козьей головой. Жихарь, пока Шуст бодал Переяра, а Смеян пел прибаутки, установил на плечах подпорки, укрепил на них обруч с холстом, закрывавшим голову и поднятые вверх руки. Хмель ли подействовал или подзадоривание князя, кукольник решил показать попа и работника. Попов, бояр он представлял на улицах, торгах, среди сильных мира сего – опасался. Сегодня – рискнул. Представленное действо, словно у простой чади, вызвало у бояр и дружинников веселье. Хохотали, разинув рты, хлопали по ляжкам. Скоморохи утирали пот, подгулявшие дружинники пускались в пляс.

Дружинники сдвинулись, притомившихся потешников усадили за стол, правда, с самого края, у дверей. Меды развязали языки, толкали на похвальбу. Да дружинники и не считали нужным скрывать свои планы. Жихарь поначалу мало вслушивался в пьяную болтовню. Здесь, на краю стола, разносолов стояло меньше, но блюда были обильны. Скоморохи ели, пили – за ушами трещало.

– Святки кончатся, наполним скотницы.

– Поубавим спеси Новгороду. Шибко возгордились новгородцы. Будут, будут платить дань Полоцку.

Напротив гоготали:

– Что не дадут, сами возьмём. Окропим белый снег красненьким.

Вожака ватаги обнимал долговязый дружинник, дышал чесноком, застарелым хмелем.

– Люб ты мне, Жихарь. Меня Жердяем зовут. Люб ты мне, реку тебе. Давай побратаемся, из одной чаши изопьём и крестами поменяемся.

Жердяй стягивал с себя крест и лез целоваться. Утерев усы и бороду, дружинник продолжал:

– Вот чё я тебе скажу, брат мой названный. Идём с нами на Новгород, не пожалеешь. Уж я пригляжу, чтоб не обидели тебя. Кун разживёшься и бросай свои потешки. Ну что это за ремесло для стоящего мужика? Бросай, а? – говорил Жердяй заплетающимся языком.

От таких речей Жихарь протрезвел. Больше к чаше не притрагивался, кусок в горло не лез, от нового знакомца кое-как отделался. Он-то принял слова князя за хмельную похвальбу. Собрался-де полоцкий князь наведаться к Варяжскому морю, взыскать новую дань с ливов, земгалов, латлагов. Оказалось, Всеслав замыслил иное, иное и презлое – пограбить Новгород. Жихарь родился в Новгороде, в нём и жил, пока не пристал к бродячим скоморохам. На Торговой стороне, на Рогатице имел свою избу, построенную ещё дедом. В той избе жила его Смеяна с двумя чадами. На миг представил Жихарь свою избу, объятую пламенем, жену в руках безжалостных татей. Свет померк в глазах скомороха. Не хлебосольный князь сидел во главе стола, но злобный оборотень, упырь, упивающийся человечьей кровью. Не лица видел вокруг себя, а зубастые волчьи пасти.