Русалия

– Ай, ведь смашные ²⁰⁷²лепешки ты напекла! – нахваливала подругу Искра, отламывая маленький кусочек хлеба, накладывая на него зелень и обмакивая в сметану. – Из рогоза, говоришь? А все равно, что белые калачи! И как это у тебя выходит? Не иначе какую тайность знаешь, говорить не хочешь.

– Ладно тебе хвалы петь, - махала на нее темной жилистой рукой польщенная славословием

хозяйка.

– Правда, правда же. У меня никогда так не выйдет, - продолжала Искра. – Вот я и говорю, что

уж ячмень-то пора было третьего дня начинать жать. Вышелетний ²⁰⁸³еще когда исчерпался.

– Спешить – только Бога и людей смешить, - отвечала ей Надежда. – Избор, чай, не глупее тебя, знает. Ежели говорит, что жатву после Дня Рода нужно начинать, - значит, так оно вернее. А ты не поленись… Лето ведь. Бог пищу даром дает.

– Ой, другиня, что-то в этом году совсем спина замучила…

– И не зазорно тебе? – покачала на это головой Надежда. – Ты на семь годов меня моложе. Это с

княгиней какой может случиться, ежели зла и глупа, ежели днями на лавке лежит да только мигдаль аравитский лузгает. Ты себя не позорь, пойди корней рогоза надери, посуши, истолки, добавь черемухи… Сушеная черемухи ягода-то у тебя, поди, осталась?

– Осталась.

– Тоже в муку истолки, добавь. А для запаху хеновник-травы ²⁰⁹⁴брось. А коли спина, говоришь,

ноет, - пойди к чаровнику, хоть к Торчину, попроси у него какого зелья. А то сама разотри спину на ночь маслом из цвету своборинного, и внутрь прими, - наутро и забудешь про свои болести.

– Ох-хо-хо… - плаксиво протянула гостья и, подперев мясистую щеку кулаком, возвела скорбный взор под темный дощатый потолок. – Хорошо им, мужатницам ²¹⁰⁵, всех трудов – половина. А нам, вдовым, и то, и это… У тебя вот сынок, и ладный, и пригожий, и вежество ²¹¹⁶какое имеет! А тоже вот женится, станет своим домом жить…

– Ладно тебе здесь сопли распускать, - прервала ее Словишина мать, и многочисленные морщинки ее тонкого лица будто проступили отчетливее.

Она обернулась на занятого своим делом великовозрастного сына и произнесла совсем не тем голосом, какой только что звучал в ее разговоре с соседкой, но каким-то напевным и до самой глубины своей бережливым:

– Ты бы заканчивал дело-то. Что лучину жечь, - не зима. Устал ведь, поди, за день.

Сын только что-то невнятное буркнул в ответ.

– Ты слышала, - вдруг вновь оживилась пригорюнившаяся было Искра, - человек был с того берега, говорил, что на Супой хазар понаехало?..

– Супой ? Речка что ли?

– Ну да.

– Так это ж где! И что, что хазары? Они везде ездят.

– Да будто на конях, с саблями… Врал, может?

– Может, и не врал, - прикрывая пальцами рот, зевнула Надежда, - да нам-то что? Давай уж,

Славушка, складывай все. А то что же, так до первых петухов досидим.

После того сгорело еще пять лучин, и тогда уж все зашевелились. Ушла соседка, бережно прижимая к изрядной груди своей крошечный горшочек со своборинным маслом, пожалованный ей подругой. Надежда принялась стелить по лавкам войлоки, а Словиша тем часом вышел под звезды по обыкновению перед сном вычистить зубы размоченной дубовой корой, да прополоскать их отваром ключ-травы ²¹²¹. Звезд на небе висело совсем мало, а луны и вовсе не было видно, - только светловатый край черного-пречерного облака подсказывал, что где-то в бездне ночи она все-таки ходит. Остро-терпкий вкус дубовой коры, соединенный с горьким запахом где-то рядом стоящего куста полыни, придавал картине ночи подавляющую силу вековечной предопределенности. Словиша смотрел в зарытое черным небо и думал, что быть дождям, а ведь завтра великое множество людей со всех окрестных сел соберется у Святой Горы просить Рода, а вместе с ним Велеса, и Макошь, и Перуна, как раз о низведении небесных вод под землю, о прекращении дождей. Но что бы там ни было, - дожди или ведро, - богатое лето не торопилось покидать эту землю. И всей кровью молодого здорового тела встречая его сиюминутные дары, Словиша улыбнулся в темноту, медленно сладко потянулся, зевнул, и вернулся в дом, неплотно притворив дверь, чтобы в избе не томила духота.

На лавке он всего единожды перевернулся с боку на бок, прошептал:

– И тот, который в огне,

И тот, который в сердце,

И тот, который в солнце, -

Это Единый.

Кто знает это, тот идет к единению с ним…

И его дух улетел туда, где не бывает звезд, ночных облаков, кустов полыни, но где дух творит звезды, облака и кусты полыни; там не бывает блаженства, радостей, удовольствий, но дух творит там блаженство, радости, удовольствия. Там не бывает рек, белоснежных кувшинок в сонных затонах, но Он творит реки, творит белоснежные кувшинки в сонных затонах… Ведь Он – Творец…………………

……………………………………………………………..

Лишь на мгновение в час первого куроглашения ²¹³¹дух приблизился к его телу и вновь упорхнул в свой заповедный край…

Отдаленные крики, громоподобный удар распахнутой ногой двери, бесущийся какой-то неестественно красный огонь факела, грохот падающих предметов, закатившийся безумный вой матери, черные фигуры… Все одним махом обрушилось на захваченное врасплох Словишино сознание, замешкавшее где-то между двумя мирами. Приказом природного дара всякого живого существа в решающую минуту бессознательно, но безошибочно прибегать к наиболее верному действию Словиша в одном внезапном длинном движении слетел с лавки – подхватил с полу длинноклювое долото – выставив его вперед, швырнул себя в самый центр фигуры, ближайшей к материнской лавке. Металл лязгнул о металл, - на лиходее был надет железный доспех. Тут жгучая боль закогтила его лоб, и что было дальше он уже не мог восприять.

Первое, что принесли ему возвращающиеся ощущения, была тряска, дорожная тряска. Крепкий запах чужого тела совсем рядом. Слабый стон и бодрый рокот чужой харкающей речи. Словиша попытался открыть почему-то не разлепляющиеся веки. После некоторых усилий правый глаз все-таки открылся, но левый был точно чем-то заклеен. Перед собой он узрел голую спину, в посиневшую кожу которой въелись узлы толстого конопляного ужища ²¹⁴². Словиша попытался повернуть голову, чтобы увидеть еще что-то, - резкая боль обварила ему голову, и он вновь бессильно ткнулся лицом в повитую спину. Но теперь явившаяся боль уже не собиралась уходить, - с подскоком телеги на камне или какой ухабине она вновь и вновь обжигала мозг. Словиша тихонько застонал, и тотчас хрипучие голоса где-то над ним сделались живее и громче. Когда же их кратковременное оживление, вызванное возвращением к жизни еще одного пленника, улеглось, совсем рядом с собой он услышал:

– Хазарские наймиты. В свой Итиль везут.

Это был голос хранильника Оргоста, который Словиша даже в столь плачевных обстоятельствах не спутал бы ни с каким другим.

– И ты здесь?.. Откуда… знаешь, что… в Итиль? Ты… разве… хазарский понимаешь?..

Каждый звук давался ему с трудом, и потому между словами зияли темные паузы.

– Да ведь мы второй день в дороге, - прошептал в ответ Оргост. – Я уж думал, что ты…

И потащилась долгая-предолгая удручающая мучительная дорога. Нескончаемые тычки снизу, палящее солнце сверху. Скоро однако Словиша смог сидеть в повозке, и значение ночного кошмара стало очевидно ему. Два десятка телег двигалось по широкой бесконечной рыжей равнине, гладкой, как ладонь. Еще две или три повозки присоединились дорогой. Отряд из трех сотен всадников, вооруженных палашами, саблями, копьями, топорами и, конечно же, хазарскими кистенями, сопровождал караван. Помимо ошеломляющей вооруженности большинство из них имели поножи, наплечники, шлемы, кольчуги или пластинчатые панцири, а порой и то и другое одновременно. Это были отборные наймиты Хазарии, которой традиционно поставляла их скудная земля Гурган (или по-арабски – Джуржан), бедовавшая в песках юго-восточного побережья Хазарского моря и многие годы продававшая доблесть своих мужей тем, у кого эти деньги водились. Крепкие чернобородые, закованные в железо, обвешанные ножами и топорами, они смотрелись весьма устрашающе при сопоставлении с теми, кто находился в телегах. Все телеги были полны детей обоего пола от семи до тринадцати лет, и только в двух находилась молодежь постарше.