Русалочьи сказки

В узкое окно влезает круглый месяц.

Лошади беспокоятся.

— Опять подглядывает месяц-то, — ржет негромко вороной, — хоть бы козел пришел, [30] — все не так страшно.

— Козла «хозяин» боится, — сказал караковый, — а месяц сам по себе, его не напугаешь.

— Куда это козел ушел? — спросила рыжая кобыла.

— На плотину, в воду глядеть.

Кобыла храпнула:

— К чему в воду глядеть? Одни страсти.

— Страшно мне, — зашептал вороной, — месяц в окно лезет. Схватить его разве зубами?

30

…Хоть бы козел пришел… — По народным представлениям, домовой-дворовой, не взлюбивший ту или иную лошадь, мучает ее ночной порой, такой дворовой слушается лишь козла, которому уступает из страха.

— Не трогай, — ответил караковый, — захромаешь.

Кобыла жалобно заржала.

В конюшне — опять тихо. На сеновале возятся мыши.

Захрапел вдруг, шарахнулся вороной, копытами затопал.

— Смотрите, смотрите, месяц-то, — зашептал он, — и рога у него, и глаза.

Дрогнул караковый.

— А борода есть?

— И борода веником.

Караковый захрапел:

— «Хозяин» это, берегись.

Вдруг клубком из окошка скатился в стойло вороному старичок и засмеялся, заскрипел.

Вороной стал как вкопанный, мелкой дрожью дрожит.

Рыжая кобыла легла со страха, вытянула шею.

Караковый забился в угол.

— Вороненький, соколик, — заскрипел «хозяин», — гривку тебе заплету, — боишься меня? А зачем козла звал?.. Не зови козла, не пугай меня… — и, с вывертом, с выщипом, ухватил вороного.

Вороной застонал.

— Стонешь? Не нравится? А мне козлиный дух нравится!.. Идем за мной.

Старичок отворил дверь и вывел за гриву вороного на двор.

— Голову-то не прячь, — скрипнул он и ущипнул за губу.

Вспрыгнул на холку, и помчались в поле.

Караковый подбежал к окну.

— Ну и лупят… пыль столбом… под горку закатились. Смотри-ка. На горку вскакнули, стали; «хозяин» шею ему грызет; лягается вороной; поскакали к пруду.

В конюшню вошел козел и почесался.

— Гуляешь, — крикнул козлу караковый, — а вороного «хозяин» гоняет.

— Где? — спросил козел басом.

— У пруда.

Опустил козел рога и помчался…

Перебежал плотину, стал — кудластый, и пошел от козла смрад — в пруду вода зашевелилась, и отовсюду, из камышей, из-под ветел, повылезла вся нечисть болотная, поползла по полю, где вороной под «хозяином» бился.

Заблеял козел.

И от этого «хозяин» на лошади, как лист, забился, ноги поджал.

Подползает нечисть, блеет козел.

Побился, покружился «хозяин» и завял, свалился с коня. Ухватили его лапы, потащили в пруд. А вороной, оттопырив хвост, помчался в конюшню. Прибежал в мыле, захрапел, ухватил сено зубами, бросил и заржал на всю конюшню:

— И как только я жив остался!

А спустя время пришел козел и лег в сено.

— Ноги у меня отнялись, — стонала рыжая кобыла.

Караковый положил морду на шею вороному, а козел чесался — донимали его блохи.

СИНИЦА [31]

Утром рано, на заре, до птиц, пробудилась княгиня Наталья. Не прибираясь, — только накинула белый опашень, [32] — отомкнула дверь из светлицы и вышла на мокрое от росы крыльцо.

Ничего не жалел для Натальи, для милой своей хоти, [33] князь Чурил: выстроил терем посреди городища, на бугре между старых кленов; поставил на витых столбах высокое крыльцо, где сидеть было не скучно, украсил его золотой маковкой, чтобы издалека горела она, как звезда, над княгининой светлицей.

31

Впервые — с подзаголовком «Сказка» и с посвящением Наталье Толстой, — журн. «Эпоха», кн. 1-я. М., 1918, с. 149 — 160. Печаталось (со стилистической правкой) неоднократно: в сборнике «Навождение». Рассказы 1917 — 1918 гг., изд. Южнорусского общества печатного дела (1919), в сборниках «Дикое поле», «Приворот» (1923) и др. В последней редакции устранена концовка: «Душа легка. И окружили ее душу лучезарные, поющие, чудесной красоты лица и понесли в пределы вечного света». В сборнике Приворот включено в цикл «Русалочьи сказки».

32

Опашень — летняя верхняя одежда, с короткими широкими рукавами; надевался сверх другой одежды.

33

Для милой своей хоти. — Хоть — любимая, жена, как в «Слове о полку Игореве»: «…и своя милыя хоти, красныя Глебовны, свычая и обычая» («Слово о полку Игореве». Л., «Советский писатель». Библиотека поэта. Большая серия, 1967, с. 48).

В тереме зачала Наталья и родила хозяину сына Заряслава. Было ему ныне три зимы и три лунных месяца. Любил князь жену и сына и шумного слова им не сказал во всю бытность.

Городище стояло на речном берегу, обнесенное тыном, рвом и раскатами. Внутри, дым к дыму [34] — срублены высокие избы. И выше всех — восьмишатровый красный княгинин терем. Бывало, плывут по реке в дубах торговые люди, или так — молодцы пограбить, завалятся у гребцов колпаки, глядят: город не город — диво, — пестро и красно, и терем, и шатры, и башни отражаются в зеленой воде днепровской, — и начнут пригребаться поближе, покуда не выйдет на раскат [35] князь Чурил, погрозит кулаком. Ему кричат:

34

Дым к дыму… — двор к двору, а также в значении изба, дом.

35

Раскат — плоская насыпь, или помост над оборонительным валом.

— Ты, рвана шкура, слезай с раската, давай биться!

И пошлют смеха ради стрелу или две.

Далеко шла слава про князя: сорок воинов стоит у его стремени; одни сивые, в рубцах, вислоусые руссы, северные наемники, побывавшие не раз и под Цареградом; другие — свои, поднепровские, молодец к молодцу, охотники и зверобои. Богат, хорошо нагорожен город его Крутояр.

Ныне князь отъехал по зверя. В городище бабы остались с ребятами да старики. Шуму нет, тихо. Княгиня Наталья прислонилась непокрытой головой к столбу, сидит и слушает. Внизу журавель заскрипел — сонная девка тянет из колодца воду; собрались воробьи на огороде, зачирикали — собираются по ягоду; идет поперек улицы собака с мочалой на шее, стала и давай зевать; птицы и птички пробуждаются, не смеют еще петь до солнца, голоса пробуют, голос подают; заиграл рожок у северных ворот, замычали коровы, потянуло дымком. И заря за речкой обозначилась сквозь речные туманы бледными, алыми, водянистыми полосами. Сильная сегодня роса! А уж кукушка из лесу ку-ку.

Княгине охоты нет пошевельнуться, точно сон оковал ее. Поднялась рано, сама не знает зачем, и все ей грустно — и глядеть и слушать. Так бы вот и заплакала. А с чего? Князя ли заждалась? Третий день по лесам скачет. Сына ли жалко — уж очень беленький мальчик. Мило ей все и жалко.

Княгиня в углу крыльца нагнула каменный рукомойник, омыла лицо, взглянула еще раз на кровли и башенки Крутояра, на реку, проступающую синей, синей водой из-под тумана, и вошла назад в сонную, теплую светелку.

В колыбели спал княжич, выпростал руки поверх одеяла, дышал ровно, хорошо, так весь и заливался румянцем.

Княгиня присела на лавку, опустила голову, на колыбель, и слезы полились у нее. Плачет, и сама шепчет:

— Вот уж с большого-то ума.

И такою жалостью залюбила сына, что душа ее поднялась, окутала колыбель, прильнула к спящему, а тело оцепенело. На молодую княгиню напал глубокий, непробудный сон.

И не услышала она, как вдруг начали кричать птицы, садясь на крышу: «Проснись, проснись», как завыли, заскулили собаки по всему городищу, захлопали ставни, побежал куда-то народ, как у всех четырех ворот забили в медные доски, и пошла тревога: «На стены, на стены!»

Большое тусклое, красное солнце поднялось в клубах тумана, и народ со стен, дети, старики, — увидали великую силу людей, малых ростом, с рыжими космами, в шкурах: Чудь белоглазую. [36] Пробиралась Чудь от дерева к дереву, окружала городище, махала дубинками и с того берега плыла через реку, как собаки.

— На стены, на стены! — звали старики, тащили на раскаты бревна, камни, в колодах горячую воду.

— Чудь идет, Чудь идет! — выли бабы, мечась, хороня ребят в клети, в погреба, зарывали в солому.

36

Чудь белоглазая — по русским преданиям, северный народ; враждовал со славянами.