Русская дива
Шрифт:
Лежа на верхней полке вагона и ощупывая левое плечо, в котором еще хранилась память о боли вывиха, Рубинчик пожалел, что не знал этого Крамера раньше и никогда всерьез не разговаривал со своим тестем. А теперь — поздно! Какой дикий, ненатуральный, варварский разрыв духовного пространства эта эмиграция. Как живое тело, разрубленное саблей дикаря.
Рубинчик вздохнул.
Дети спали — Ксеня на соседней полке, а Борис внизу, с матерью. За темным окном проносились мелкие дальние огни, и колеса поезда клацали на стыках рельсов, как конские подковы. Поезд летел в ночь, всхрапывая все тем же зовущим на Запад гудком. Рубинчик лежал во мраке ночного вагона и смотрел в окно. Какие-то быстрые изломанные тени не то деревьев, не то столбов возникали там совсем рядом, словно старались схватить поезд за поручни
«Боже мой, — вдруг подумал Рубинчик, проникая взглядом в плоть вековечной Истории. — Боже мой! А ведь и предок мой, который жил до Иисуса Христа, так же, как я, бежал с семьей и душами своих предков из земли египетской… из Персии… из Испании… И всюду мы оставляли книги, дома и могилы… И опять бежали, чтобы начать все сначала с другим народом, и учились их делу, и выходили с ними на войну, и любили их женщин, и рожали им Гейне, Левитанов и Пастернаков, и становились у них каганами и даже царями — зачем? Каждые сто или двести лет тысячи еврейских душ, зарезанных кто князем Святославом, кто Богданом Хмельницким, опять и опять поднимаются из могил и тащатся за нами в новое изгнание, хватаясь за поручни наших поездов и стуча копытами своих низкорослых коней.
Нет, — вдруг подумал Рубинчик о Крамере, — он уже не еврей. Потому что идея пострадать за чужую вину — это не еврейская идея, это от Достоевского и даже, наверно, от Христа. А еврейская идея — не страдать, а жить в радости и благодарить Бога за радость бытия. Вот и все…»
Рубинчик вглядывался в ночь. Вот летит поезд, громкими гудками пытается отогнать ночные тени и миражи, но, как только очередной гудок истаивает в темноте, из тьмы заснеженных русских лесов и полей снова и снова выходят души убиенных еврейских стариков и старух, мужчин и женщин, младенцев и подростков, чтобы вмеcте со своими потомками навсегда уйти из этой окаянной и возлюбленной страны.
Рубинчик пытался увидеть за окном свою мать и отца, летящих, он не сомневался, рядом с этим вагоном.
«А может, плюнуть на все, — вдруг подумал он. — плюнуть на свои амбиции, планы и даже на Книгу и отвезти их, эти души, в Израиль? Там они успокоятся…»
Он посмотрел на жену. Неля лежала наискось от него, на нижней полке, и в свете фонарей какой-то станции, промелькнувших за окном, он увидел, что она не спит, а плачет с открытыми глазами.
«Подними Борю, я хочу увидеть его в последний раз»! — вспомнил он крик своей теши и понял, о чем плачет жена. В отличие от его предков, которые — все до единого — превратились в духи и тени и могли улететь с ним из этой страны, Нелины родители были живы. Но живыми она их только что видела в последний раз.
А поезд все тянул и тянул на запад все свои двенадцать вагонов. В десяти из них советские офицеры и дипломаты играли в преферанс, почитывали шпионские романы Юлиана Семенова и газетные сообщения об очередных происках сионистов и империалистов, пили дешевый молдавский коньяк, рижский бальзам, польскую сливянку и венгерский токай, закусывали киевской колбасой и рассказывали анекдоты «армянского радио». У них было прекрасное настроение, полная уверенность в безоблачном будущем, и их, атеистов, не тревожили никакие тени и духи за окном. Две тысячи лет назад с таким же сытым апломбом римские легионеры направлялись в какую-нибудь вассальную Грецию, Македонию, Израиль и прочие отдаленные провинции своей империи. А всего сорок лет назад так же хозяйски катили во Францию, Италию, Голландию и на Украину немецкие офицеры…
60
В Бресте на перронах была неразбериха, столпотворение.
Каждый час радио объявляло о прибытии нового поезда из Киева, Баку, Тбилиси, Харькова и Ташкента, и новые сотни эмигрантов, которым и в их городах было приказано уехать до праздников — с детьми, родителями, чемоданами, узлами, детскими колясками, собаками, клетками с канарейками — присоединялись к старым, прибывшим сюда вчера, и позавчера, и позапозавчера и атакующим теперь билетные кассы. Им всем надо было в Вену, немедленно — в Вену, на Запад! Оттуда начинался путь в свободный мир — в Израиль, США, Канаду, Австралию и даже в Южную Африку! Но на этом пути был последний барьер, прямо у западного конца платформы, где останавливался паровоз, стояли автоматчики и охраняли полосатый столб и шлагбаум с суровой надписью:ГОСУДАРСТВЕННАЯ ГРАНИЦА СССР
Да, вот она, совсем рядом! Уже пять веков — со времен Ивана Грозного — эти пограничные шлагбаумы и столбы держат всех российских граждан внутри империи.
«Ты затворил царство русское, сиречь свободное естество человеческое, словно в адовой твердыне,
— писал Ивану Грозному князь Курбский, первый русский перебежчик на Запад.
Кто поедет из твоей земли в чужую, того ты называешь изменником, а если поймают его на границе, ты казнишь его разными смертями».
Сменялись цари, смягчались и суровели московские режимы, но от Ивана Грозного до Леонида Брежнева не менялся закон, писанный в шестнадцатом веке:
«А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь сам, или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в чужое государство без ведомости, не бив челом государю, и такому человеку за такое дело поставлено было б в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на царя ж, а ежели б кто сам поехал, а после него осталися сродственники, и их бы пытали, не ведали ль они мысли сродственника своего…»
С тех пор каждый, кто уехал, ушел или вплавь уплыл на Запад «без ведомости и не бив челом государю», — изменник Родины. Его вотчины, поместья и все остальное имущество вплоть до комнаты в коммунальной квартире отходят государству, а его родственников пытают, не ведали ли они мысли сродственника своего удрать из России на Запад.
«Чтобы можно было спокойно удерживать их в рабстве и боязни, никто из них не смеет самовольно выезжать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран»,
— сообщал миру о русских порядках Адам Олеандрий, немецкий путешественник семнадцатого века. И даже самый прозападный русский царь, Петр Великий, остался верен этому закону и еще упрочил его, начав сооружение пограничных стен и укреплений и основав в 1711 году специальную ландмилицию — пограничные войска. Продолжая дело его, Кремль обнес стеной своих подданных — от великой Китайской на востоке до Берлинской стены на западе.
Впрочем, евреи, которые сейчас прибывали в Брест, «били челом» государю Брежневу и получили высочайшее дозволение КГБ уехать из этой «адовой твердыни», оставив, конечно, «вотчины свои и поместья». Но даже и с этими дозволениями не так-то легко было преодолеть последние триста метров от вокзала до шлагбаума. Оставив жену, детей и чемоданы на перроне, Рубинчик по навесному переходу побежал в кассы. «Билеты до Вены» — гласила вывеска над одной из касс. Стоя в очереди к этой кассе, Рубинчик дивился шныряющим вокруг евреям, которые шепотком спрашивали чуть не у каждого: «Вы не знаете, кто тут берет?… Кому тут нужно дать, не знаете?… Говорят, нужно дать грузчикам, но ни одного не видно… Вы тут случайно не видели грузчиков?» Но зачем давать взятки грузчикам, если в кассе есть билеты? Рубинчик нагнулся к окошку, протянул выездные визы и деньги:
— Два взрослых и два детских до Вены!
— До Вены нет. Только до Варшавы, — сказала кассирша.
— Как так? Вот же написано: «Билеты до Вены»!
— Мало шо написано! Нету до Вены. Берите на Варшаву, там пересадка.
У Рубинчика не было выбора, ему нужно было уехать срочно, до часу дня.
— А когда ближайший до Варшавы?
— Завтра в девять утра.
— Только завтра?! Но мне нужно сегодня!
— Всем нужно сегодня. На сегодня билеты только в обратную сторону. Берете Варшаву?