Русская фэнтези-2008
Шрифт:
— Перестань! Нет! — Эйда схватила брата за руку. — Ты же обещал мне! Ты говорил, что сможешь…
— Я говорил, что попробую! — заорал в ответ Ярт — и вырвал рукав из её пальцев. — Чья жизнь тебе в конце концов дороже, его или наша?!
Она села на пятки, бледная, с упавшим на спину капюшоном и растрёпанными прядями, выбившимися из кос. Киан осторожно пошевелился. Руки и ноги были стянуты не очень крепко; он не сомневался, что сможет освободиться, но на это уйдёт время. Он всё ещё чувствовал ярость — и боль, боль части его тела, нет, части его, которой они посмели
— Вы глупцы, — хрипло сказал он. — Вы не знаете, с чем связались.
В глазах Эйды плескался ужас.
— Ярт, ты говорил, что сосновая смола…
— Сосновая смола с мумиё, — отрывисто закончил тот, сжимая и разжимая кулаки. — Или хотя бы с молотыми костьми. Ну нету у меня мумиё! И кости только заячьи, а если б и были человечьи, всё равно нет ступки, чтобы их растереть. И к тому же… к тому же я никогда этого сам не делал. И не видел даже, как это… Мне рассказывали, — неловко закончил он и заломил пальцы — беспомощным, женским жестом.
Киан почувствовал, что улыбается. Это была та самая улыбка, от которой пели птицы в душе трактирщика Алько по прозвищу Шиповник. Других улыбок не осталось у того, кто звался когда-то Кианом Тамалем.
— А ещё дёготь, — сказал он. — Дёготь даже лучше смолы. Но непременно с примесью из тёртого бараньего рога и мочи того, кто носит Обличье. Или же взять женской месячной крови и добавить к ней мандрагорного корня и негашеной извести. И замазать Обличью не только глаза, но также ноздри и губы.
— Я… я про это слышал, — пробормотал Ярт, похоже, совершенно сбитый с толку. — Но говорят, что смола…
— А лучше всего, — спокойно добавил Киан, — выжечь. Прижать к груди обличника головню и держать, пока кожа не обуглится и не сползёт клочьями. Или надрезать и ободрать, непременно до самого мяса. Так, говорят, надёжнее всего.
Эйда молчала, сидя на пятках и спрятав лицо в ладонях. У Ярта Овейна дрожали губы. И тут он впервые удивил Киана, медленно вытянув из-за пояса и оголив кинжал — тот самый, который Клирик отобрал у него при аресте.
— Думаешь, сможешь? — поинтересовался Киан.
Мальчишка сглотнул. Ещё вчера, в том овражке у дороги, Киан с первого взгляда понял, что он сроду никого не убивал. И дружки его тоже — наибольшее, на что они способны, это пьяная драка в таверне. Чтобы сделать то, что Ярт хотел сделать, нужно было быть иным. Нужно было быть Кианом Тамалем. Хотя бы.
Он был им когда-то.
— Что, малыш, в штаны наложил? — спросил Киан и увидел, как вздрогнула Эйда. Увидел — странное дело, — как просветлело, разгладилось её осунувшееся лицо. Как будто в ней вдруг проснулась надежда. Надежда, что он…
Клирик Киан повёл подбородком из стороны в сторону. И в его льдисто-серых мёртвых глазах скользнула лёгкая горечь насмешки.
— Ты не сможешь, парень. Но не огорчайся. Это всё равно не поможет. Ни смола не поможет, ни дёготь с женскими кровями, ни горящая головня.
— Врёшь, — с вызовом вскинулся Ярт. — Ты нарочно врёшь, ты…
— Неужели ты думаешь, — сказал Киан мягко, — что я не пытался?
Погода стояла всё ещё пасмурная, небо заволокло, и трудно было определить, рассвело ли уже или заря только занимается.
Рассвет больше походил на сумерки, и листва в неверном блеклом свету казалась серой. Трое людей, один из которых был связан, другой сжимал кинжал, а третья стояла в траве на коленях, будто собираясь молиться, молчали очень долго.Ярт стиснул пальцы крепче, словно веля крови возобновить бег по жилам.
— Тогда придётся его всё же убить, Эйда.
— Нет.
— Это единственный путь. Если… если это правда, то…
— Нет! — Она не встала с земли, и взгляд её, коленопреклонённой, был ещё более тяжек, чем если бы она смотрела на него, стоя во весь рост. — Ты обещал мне!
«Она любит тебя, — сказало Обличье. — Она всё ещё любит тебя и больше не ждёт жалости, теперь она сама — жалость. Пользуйся этим, Клирик».
«Любит?» — подумал Киан. Обличье никогда не лжёт и не ошибается. Он это знал. Но всё же переспросил, и в молчании Обличья прозвучал упрёк за то, что он так и не научился доверять до конца.
Эйда шатко встала, подошла к Ярту и взяла его за руку — нетерпимым хозяйским жестом старшей сестры, непоседливый братишка которой заигрался так, что и не дозовёшься. Он вскинул на неё обиженный и робкий взгляд, и Киан внезапно вспомнил его — он видел, как Ярт вот так смотрел на неё много лет назад, когда был малышом, когда не соблазнился ещё учёным зломудрствованием и не помышлял о богохульных речах в тавернах, где так много жадных ушей.
Это было первым, что он вспомнил о них. О них и о себе. Нет, не о себе. О Киане Тамале.
«Что со мной?» — подумал он, внезапно ослабев от страха и закрыв глаза. Но он знал что: они ослепили его Обличье. Ненадолго, но ослепили. И он словно ослеп сам, потому что так привык за семь лет смотреть на мир его глазами. Как такое вообще могло случиться, внезапно спросил себя Киан. Почему он не почуял сразу, как мальчишка подбирается к нему с валуном в кулаке? Прежде с ним такого никогда не случалось…
«Ты знаешь отчего, Клирик, — сказало Обличье с упрёком, который он вполне заслужил. — Тебе не следовало идти одному за этой женщиной. Женщина слепит хуже солнца, хуже смолы. Помни об этом впредь».
Он услышал, как Эйда шепчет брату: «Идём», и как они седлают коней и уезжают. Они забрали его жеребца, преданного слугу его Обличья, который теперь мог противиться зову — так же, как и они. Синие ленты на их коже поблекли и будто стёрлись, словно старые, давно выцветшие татуировки.
Но не исчезли. Никуда не исчезли.
Прежде чем пустить лошадь вскачь, Эйда обернулась через плечо. Киан посмотрел ей в лицо спокойным, непроницаемым взглядом. Она отвернулась.
Он нащупал узел на руках ещё до того, как низкая пелена пыли, поднятая копытами лошадей, осела наземь под тяжестью воздуха, набухавшего влагой в преддверии нового дождя.
Рокатанская пустошь лежала перед ним лоскутным одеялом, куцым и лысым, лишь редкие пучки сухой травы вылезали из расползавшихся швов. Недавняя гроза прибила пыль, что висела над пустошью извечной колеблющейся дымкой. Тощее деревце, примостившееся у дороги, сожгло молнией, и оно стояло там теперь, чёрное и сгорбившееся, будто тело еретика, показательно посаженное на кол у перекрёстка.