Русская красавица. Анатомия текста
Шрифт:
– А-а-а-а! Что ж наделали? Занавесу с зеркалов отодвинули, душу покойничью в дом впустили. Будет теперь скрестись приведением! – сумасшедшая старуха, оказывается, еще в комнате.
– Тише, бабушка, тише! Не устраивайте переполох. Я ничего не отодвигала, только краюшек… Тише! – но старуха не слушает. Сидит в углу на стуле – раскачивается взад-вперед, выдирает из прически свои неживые давно волосы, и монотонно, но громко и решительно вопит. Сейчас она откровенно страшная. Глаза навыкате, волосы распатланы, а в голосе, вовсе не плачь – скорее угроза или насмешливость…
– А-а-а! Душа покойничья в глаза глянула, просочилась-притаилась, в груди сидит. А-а-а! Занавесь
Едва в комнату вбегает уже знакомая мне женщина – квохчет, словно курица, да еще и окружена любопытными девочками-циплятками в платочках – старуха моментально изменяет облик. Сжимается в комочек, причитает жалобно, плачет даже.
– Ой, не могу молчать, ой, все правила нарушили!
– Успокойтесь, – женщина уже спешит к старухе с каплями. Потом смотрит на мое лицо, убеждается в моей нормальности и заводит разговор строгим шепотом:
– Вы с кладбища приехали? А на чем? Не знаете, скоро они там? Бросили на нашу голову эту бабушку. А я даже не знаю, какое лекарство ей можно…
Поскольку ответов женщина не ждет, а мое личное самочувствие донельзя отвратительное, я решаю проявить невежливость. Несколько раз киваю в знак солидарности, тянусь к двери и молча выхожу из комнаты, не дождавшись окончания вопросов-жалоб женщины. Задыхаюсь. /Мне нужен воздух!/
– До свидания, Мариночка. – бросает мне вслед упрямые слепой нищий с явными нотками вредности в голосе.
– Меня Софией зовут! – резко останавливаюсь, громадными порциями заталкиваю губами в легкие свежий, без примеси навевающего дурноту ладана, воздух, да еще и со стариком пытаюсь добиться точности. – Меня – вдох, – Софией – вдох – Зовут! – выдох-выдох-выдох-выдох…
– Хорошо, Мариночка! – отвечает нищий и хихикает.
И чего он на меня, спрашивается, обозлился?
Приняв окончательное решение на продолжении празднества не присутствовать, молча плетусь к трассе. Подъезжая, я наблюдала у поворота бетонную кабинку – то ли общественный туалет, то ли автобусная остановка. Второе сейчас бы очень пригодилось.
Снова звонит Павлик, сообщает, что захоронение уже произведено.
– Ты уже пришла в себя? – интересуется. – Мы в дом все едем. Тут сейчас довольно теплая компания.
Когда ж эта компания успела согреться? Были ж сплошь «чужие морды», пугающие Павлика…
– Допиваем первую, – проникновенно сообщает Павлуша, и не подозревая, что дает тем ответ на мои мысленные придирки.
К любителям выпить Павлик совсем не относится. Точнее, относится очень специфическим образом: он любит бывать в компаниях, где пьют. Сам при этом почти не употребляет, но получает массу удовольствия от раскрепощенности и откровенности других. Что-то нехорошее есть в этих его попытках рассмотреть «истинные лица» окружающих. Во-первых потому, что нельзя настолько не доверять людям, и считать, что в трезвом состоянии они фальшивые. А во-вторых, потому что вранье это все! По себе, по множеству своих друзей, по хорошо изученным любовникам знаю – пьяный не правду говорит, а первое, что на ум придет. Пьяный не свою сущность показывает, а любую яркую, которая в памяти окажется. Пьяным главное – грандиозность и мощь происходящего, о правде они при этом очень мало думают. Да и она о них забывает…
– Ну, так что? – Павлик все гнет свое. – Я ж понимаю прекрасно, никуда ты не уехала. Сонь, не капризничай! Где ты там? Возвращайся в компанию. Это же наш всеобщий последний долг …
И когда это мы, интересно, успели задолжать покойнице посещение пьянки? Вряд ли она этого от нас сейчас ждет…
– Я обижусь, Сонечка! – прибегает к крайней, на его взгляд, мере, Павлик.
– Ох, мальчик. –
говорю без стеснения. – Ты неисправим! Я действительно давно уже уехала. И давно уже меня нет с вами. Не стоит обижаться – бессмысленно. Я давно уже далеко, Пашенька!– Ой, – голос Павлика резко меняется. – А чего ты меня вдруг Пашенькой назвала? Раньше так лишь Маринка звала…
Осекаюсь, трясу головой из стороны в сторону. Что вы привязались ко мне все со своей мистикой?! Закрываю глаза, отключаю телефон, успокаиваюсь…
Все сошли с ума и травят меня теперь за нежелание к ним присоединиться.
В ушах стоят нехорошие бабкины завывания, в голове – Павлик/Пашенька, перед глазами – кукольное не Маринино лицо покойницы, в душе – ужасающая ледяная пустота…
/А ты кидай свои слова в мою прорубь/ Ты кидай свои ножи в мои двери/ Свой горох кидай горстями в мои стены/ Свои зерна в зараженную почву…/ – пою в голос, распугивая случайных прохожих.
Предали, оклеветали, неправильно поняли… Ощутив на себе силу вопиющей несправедливости, сижу, раздавленная и по скамеечке остановочной размазанная. Машинки мимо проезжают, пассажиры задних сидений в окошка пялятся. Удивляются: что это Сонечка сидит там, как пришибленная. И не понять им – лощеным, выхоленным, мягкой прослойкой близких и любящих окруженным – тоску мою невыносимую. Дважды за день потеряла подругу! Один раз, когда она умерла. Второй – когда я ознакомилась с ее обо мне мнением.
/ И как у всех, у меня есть друг/ У него на стене повешен круг/ В круге нарисован мой портрет/ Мой друг заряжает духовой пистолет/ Он стреляет в круг, этот круг – мишень / Он стреляет в него каждый божий день/ … у меня миллион друзей/.
Ожидая мечтающего о поездке в город транспорта, я решила не тратить время зря и прочесть тот особо волнительный кусочек Марииных записей, что обращается ко мне по имени. «Хохочи, моя Сонечка» – вот та строчка, что была мною уже видена. Ничего предосудительного я в таком высказывании не заметила, и намеренно читала сначала все остальное, чтоб оставить напоследок светлые минуты окончательного прощания. Вот и попрощались. В одностороннем порядке обменялись любезностями…
«Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего – ты же любишь юных и не отесанных, – наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью…» – писала Марина. То ли и впрямь сумасшедшая – не ведала, что творит, то ли придуривалась всю жизнь и никогда меня не понимала и не симпатизировала.
Я представила, что почувствует Павлик, ознакомившись с такими Мариниными обо мне познаниями. Представила, что думают обо мне сейчас те, кто уже видел эти записи… Представила, как Нинель будет громогласно злорадствовать, а Карпуша краснеть за нее и радоваться в душе, что о нем покойница не оставила никакого мнения…
Нет, это слишком! Моя бедная голова этого просто не в силах осознать. Как ты могла, Мариночка? Как могла окунуть меня в такую грязь? Вернее, не так: как могла пасть так низко? Отчего не поделилась со мной своим презрением, не дала возможности оправдаться. За что опозорила?
Острое желание выговориться засосало меня по уши. Оформить в слова свое негодование, доказать абсурдность обвинений. Даже нет! Просто по-детски, по-звериному нажаловаться…
О том, чтоб советоваться с Павликом – хотя он знал Марину, хотя сумел бы понять, как больно мне ее ерничанье – не могло быть и речи. Он, конечно же, моментально замкнется. Марину не осудит, избрав тактику «о таких покойниках – ничего», а меня в душе начнет именно с ее точки зрения оценивать.