Русская красавица. Антология смерти
Шрифт:
– Видать, есть, с чем бороться, – насмехаюсь и объяснять об иных значениях слова «принимать» не собираюсь, – До встречи.
…Адекватно б восприниматься…/ Не приятно, но не сбывается, – цитирую сама себя, потому как очень в тему, – В раскорячку крадутся мысли,/ На удачу перо наточено./ Всё растрачу на эти выси./ Пусть без сдачи, но чтоб вне очереди…
Пусть без сдачи, точнее пусть без отдачи вовсе, но съезжу, поговорю… Сколько раз уже ездила, разговаривала «о своём о поэтическом»… Всё без толку. Время впустую, слова на ветер, душа навыданье. То толстый дядя-критик вокруг своего неотразимого бесподобия собирал толпу юных поэтиков, чтобы оттачивать на них своё знание жизни, обзывая всё это возрождением «цеха поэтов». То авангардного вида застарелая поэтесса (по совместительству жена известного банкира) приглашала в свой литературный салон (по совместительству роскошную веранду
Жалею только, что не сложилось с журналом. Там всё действительно всерьёз было. Может даже и не куплено ничего. Скорее всего, не куплено. В поэзии покупать невыгодно. Только не сложилось – председатель конкурсной комиссии знакомым, блин, оказался. Не могу ж я, солидная тётка, при всей своей журналистской братии до участия в конкурсах снисходить. Обсмеют мой заплыв в лягушатнике.
– Ты, Марина, – скажут, – Евтушенко своими виршами на целых пять минут охмурила. Он даже на лекцию к американским студентикам опоздал, пока тебе в их же американском коридоре втолковывал, что «Леди Смерть» – цитата неудачная, а в целом стихотворенье твоё очень неплохое и имеет право на большое плаванье. Что ж ты, Марина, – скажут, – После оценки Евтушенко ещё каких-то похвал требуешь? Тебе и так всё легко даётся, а ты ещё и корпящим над победой дарованиям дорогу перебегать пытаешься. Смешно прям и стыдно!
Я им, конечно, отвечу, что от оценок Евтушенко моим стихам тепло, но не вольно, а от издательской программы конкурса, может, они это самое «большое плавание» и поимеют. Я и так ответить смогу, и даже матом послать, если нужно будет. Да только имидж от этого не восстановится. А у нас в столичной журналистике только им одним и кормишься. В общем, не смогла я тогда себя убедить на конкурс податься. О чём по сей день жалею. Потому что в других местах издательскую программу не предлагали.
Вот и приходится всем подряд визитки раздавать и самостоятельно искать спонсоров на человеческий тираж сборника. Материалы-то для него давно уже свёрстаны были. И сборник получался отпадный. Моя резкая истерия, оттенялась там бездонной нежностью Сонечкиных текстов, перетекала потом в Анькину трансцендентность, а Карпушина непосредственность, рассмешив, безжалостно кидала душу читателя на холодные лезвия Белинского острословия. В общем, полноценный сборник некоторых современных поэтов в наличие у меня имеется. Осталось только найти спонсора. Да, да, господа меценаты. Современные Пастернаки и Цветаевы тыкались никем не узнанные по вашим приёмным со своим новорожденным сборником. А вы их рассеянно слушали и осуждали мысленно , потому что существуют общепринятые традиционные способы отмывки денег и благотворительности, а издание поэтических сборников к ним не относится. Если читаете сейчас этот текст (если вы вообще читаете, вопреки броне собственной занятости), задумайтесь, господа, поразмыслите!
У толстого дяди-критика в возрожденном «цехе поэтов» я тогда появилась с шикарными ногами. Купилась на гумилёвское название, пришла полюбопытствовать. Ничего особенного. Ноги мои самым ярким событием встречи оказались. Критик с них глаз не сводил, в разглагольствованиях об уместности четырехстопного ямба постоянно запинался. Девочки тамошние, в джинсу обряженные, дыры мне на колготках завистливыми взглядами прожигали. Юнцы как-то смущенно отворачивались, я их мечты о возвышенном в явно плотское русло сбивала. В общем, делать мне там было совсем нечего. После, в ближайшем кабаке да приватной беседе, критик наскоро воспел мои ноги бездарным совершенно четверостишием и предложил о работе не разговаривать. У нас с ним представления о работе кардинально не совпадали. Для меня выверение строчек и разговоры о планируемом сборнике – как раз отдых, а вот демонстрация ног – самая, что ни на есть, работа. На этом кардинальном несовпадении и расстались. Не люблю усатых и сильно пьющих. Критик попадал в обе категории, и я отказала. А стихи мои, как и все прочие, его совершенно не интересовали. Он за свою долгую рабочую жизнь критика от них страшно устал.
У авангардной поэтессы было действительно здорово. Читали много, читали классно. Читали своё, чужое, всякое… Вот только не слышали совсем. Слушали, но не слышали. Потому что все туда пришли вычитаться. Не те времена нынче, чтоб во время поэтического вечера на настройку внутреннего слуха время тратить. Но это я уже потом поняла, когда утром домой поехала. А там, на вечере, читала, блистала, веселилась.
Правда, толку от этого никакого – поэтам другие поэты не нужны, а слушатели и читатели на такие вечера не допускаются.В общем, пока собранные мною великие поэты читают свои вещи только на прокуренных кухнях многочисленных друзей. Анна, говорит, что это нормально. Что иначе не писалось бы . А ещё мы читаем стихи на работе. Да, в родной редакции, где все друг другу настолько уже наскучили, что общими разговорами уже не впечатляются. Волей-неволей, приходится чем-то сокровенным обмениваться. И слушают по-настоящему с интересом, потому что знают – самим, чтобы выговориться, ещё вагон времени достанется. Всё вновь написанное обсмеиваем, обскубливаем, разбираем по косточкам. И очень на пользу нашим работам идут такие вот встряски.
В общем, душа моя открыта всем ветрам, на любые разговоры о «своем поэтическом» готова, никакого впустую растраченного времени не боится, ждёт ваших писем и предложений. Ответит на все в трёх экземплярах и письменном виде, если души, конечно, умеют писать. Ответит честно, потому как нет у несвоевременного современного поэта секретов от родных соотечественников!
Аничкины живут в соседнем подъезде. Бывшая Мамочкинская комната упирается стеной в их просторную кухню. Окна выходят на нашу сторону, но пожар их отчего-то не коснулся. То ли качественный стеклопакет уберёг, то ли Аннина повышенная везучесть. Аничкины – это не фамилия. Это я их так называю, из-за того, что живут они у Анны и называют её Анечка.
Сто лет назад, пятый и последний Аннын муж, он же Лёва, преподавал мне на курсах сценарное мастерство. То есть преподавал он не только мне, но, так уж сложилось, что пары со временем переросли в наш бесконечный диалог, а потом пары кончились, а диалог остался. Первый раз в гости к Аничкиным меня привёл Лёва. „Смотри, Анечка, кого я тебе в подарок привёл – чудный экземпляр современной словесности,” – представил он меня. И понеслось. Высокая, мускулистая, временами совершенно безумная Анна, читала свои психоделические тексты хорошо поставленным шёпотом и страшно обижалась на критику. Я же на критику не обижалась никогда. Обижалась только, когда ей стукнуло в голову моего Свинтуса прикарманить. Да и обижалась не на неё – что с тщеславной барышни спрашивать – а на Свинтуса, на котором к тому времени уже столько грехов накопилось, что лишняя обида ничего особенно не испортила.
Сейчас я сижу на кухне Аничкиных. Сижу с ногами в кресле и ноутбуком. Меня распирает от неприличного самодовольства. Оно затмило всё, даже осадок вчерашнего дня. Одна «я» сижу и сияю, другая – смотрю откуда-то сверху и осуждаю саркастическим гоготанием.
Объективный взгляд: Никакого гоготания, зря она так. Просто осуждаю. Потому что есть вещи, которые нельзя. Нельзя, заранее понимая невозможность романа, пускаться в бессмысленный флирт. Нельзя покорять ради покорения. Нельзя самоутверждаться на несознательных. Многим можно – они ведь непреднамеренно. А ей – нельзя. Потому что всё понимает. И спрос с неё поэтому не как с других – в три счёта.
А сарказм действительно уместен: До чего ж докатилась ты, милая, что банальные ухаживания пустого, в сущности, мальчика так льстят тебе и так радуют?
– Не трогайте душу, я в моральном климаксе! – орала ты, эпатируя бывших мужей и будущих любовников. Убежденно кричала, настаивая, что это просто счастье, когда никто не нужен и никто не радует. Гордилась этой своей духовной циничностью, рассудив, что, раз чувств не осталось, то можно теперь тело раздавать, куда ни попадя, а душу, возомнив себя избранницей, всецело посвятить творчеству. Погналась за мнимой свободой, Свинтуса выжила, разогнала вокруг себя всех любящих, и проиграла. Потому что одиночество, как выяснилось, это ещё большая несвобода. Врала, значит, про моральный климакс. По теплу изголодалась и тащишься теперь от первых встречных комплиментов. Принимаешь от мира милостыню в виде его нехитрых ухаживаний и, довольная, довольствуешься этим подаянием. Стыдно!
Пальцы эффектно играют на мягкой клавиатуре. На самом деле я печатаю медленно, но умею изображать, будто делаю это сверхъестественно быстро. Получается красиво. Рисуюсь и рисую одновременно. Рукопись – святое дело. Раз собиралась сегодня до похода в редакцию закончить главу – должна закончить. Кто бы там ни встретил меня под подъездом, кто бы там ни прятал замёрзшее лицо в воротник курткообразной дублёнки и не бубнил туда: «Слышал, у вас пожар… Надо ж было посмотреть… Код подъездный не знаю, квартиру не знаю… Ну, думаю, может ведь и повезти. И повезло…», кто бы там ни звал пить кофе в свой расчудесный кабак.