Русская красавица. Антология смерти

– Цензура не допустит, – вздыхала Нинель, очень страдавшая, когда приходилось хоронить фишки, – Ты же знаешь, концепция нашего журнала не допускает отсебятины.. Впрочем, кто вам мешает попробовать подать материал? Вдруг прокатит?

– Мешает нам ни кто, а что, – отвечала я, – Утренняя ограниченность моей фантазии.

– Так совместим же наши ограниченности, чтоб получить в итоге безграничье! – проскандировал Карпушка и, забросив все дела, принялся мусолить идею вместе со мной.

– Сложение ограниченных множеств порождает новое ограниченное, – вздохнула умненькая Нинель, но тоже переместилась к моему столу. – И чего ты, Карпуша, такой амматематичный…

– Это у меня наследственное. От отца. В школе, когда одноклассники диктовали ему подсказки, им приходилось перемежать речь восклицаниями, типа: «Если я говорю, «в квадрате», значит возле числа сверху двоечку надо нарисовать!!!» Зато был гениальным скульптором. И это я тоже от него унаследовал.

– Лучше плохенькое наследство, чем богатая наследственность, – наскоро породила сыроватый афоризм Сонечка, черканула о нём в блокноте, и присоединилась к нам.

Идея была честно украдена мною у Тэффи. Та увлекалась довольно интересной игрой: брала известных писателей, представляла их книжными персонажами и пыталась определить, чьему перу такой персонаж мог бы принадлежать. Гоголя, например, мог бы написать только Достоевский, а самого Достоевского – никто, разве что Толстой, уже после своего отлучения от церкви. Игруха получалась весьма увлекательная. Я давно уже определила, что саму Тэффи могла бы написать только Хмелевская, а Хмелевскую, наверняка написали бы Ильф и Петров, которых, конечно же, мог придумать только Чехов… На страницы журнала такая игра точно бы не попала – Вредактор был убеждён, что нашим читательницам нет дела до литераторов. Зато он считал, что им есть дело до киноактёров и певцов. Вот я и решила провести игру: «Кто писал нам эту звезду?» Ранняя Пугачёва выходила персонажем Маргарет Митчелл, то есть Скарлетт. Варум – девушкой из фантазий Мураками. Агузарова – порождением Пелевина. Подобрав пяток таких вот пар (только очень устойчивых, таких, чтоб ассоциации были совсем однозначны), смело можно было объявлять весёленький конкурс. Ну, и ещё требовалось несколько пар для изложения правил игры и примеров. Проблемы возникли в связи с отсутствием взаимопонимания. Смотришь на нас, людей, – вроде все похожи. Две руки, две ноги, посредине гвоздик… А на самом деле, когда всерьёз мыслями обменяться хочешь, чувствуешь, что общаешься с принципиально другим существом. Инопланетным индивидуумом без логики в мышлении. Сонечке, например, казалось, что Гребенщикова мог бы написать Акунин. Как я её ни отговаривала – «неважно каких авторов обсуждаемая звезда любит, важно, какой автор тяготеет к изображению персонажей, подобных звезде» – она всё равно осталась при своем мнении. Карпуша упёрся в свои личные симпатии и антипатии, не желал видеть объективности и утверждал, будто Филиппов Киркоровых пишет обычно Пауло Коэльо. В общем, моя идея потонула в неоднозначности человеческого мышления. Зато сам процесс обсуждения и дебатов на эту тему – всем пришёлся по душе. Как коллектив воистину творческий, обсуждали мы бурно и с матерком, ничуть не брезгуя участием в споре двух экономистов и одной уборщицы, которым тоже интересно было подискутировать. Всё шло весело и беззаботно, я почти расслабилась, пока зловещим напоминанием не прозвучало вышеприведенное замечание Нинель.

– Да ты просто не умеешь играть в собственную игру! – в пылу спора заявила мне она.

– Если честно, то мои мозги пользуются обычно другими правилами, – без задней мысли сообщила я, – Берут реальных знакомых и идентифицируют их с книжными персонажами. Иногда даже поражаешься, насколько сразу предсказуемым и понятным становится человек. Все мы принадлежим к каким-то типам и потому можем быть идентифицированы…

Я споткнулась, наткнувшись на настороженность во взгляде Нинель. Конечно же, она просто переживала, что я сравню её с кем-нибудь не тем, но упрёк прозвучал устрашающим напоминанием о моей вине.

– Идентифицируете с реальными знакомыми людьми? В опасные игры играете, девушка…

Окончательно в себя после этой фразы я не пришла, и нормально общаться уже не могла. К счастью, тут сварливым ураганом на нас налетел Вредактор, и все разошлись по своим делам, забросив мою идею в небытие, а меня – в редакционную текучку.

Текучка, как ни странно, дружелюбно поглотили меня. Ну, хоть какая-то в ней духовная польза – отвлекает от дурных мыслей. Обычно от нудной стороны своих непосредственных обязанностей я испытываю лишь лёгкий приступ тошноты. В нашем журнале я числюсь штатным поэтом. То есть не редактором поэтических страничек, как изначально рассчитывала, а именно – поэтом. Даже в трудовой так записали, хотя, наверное, нельзя. Поэтических страничек в журнале вовсе нет, а есть… Поздравления, объяснения, пожелания… Страшно прибыльный, но ужасно идиотический раздел. Любой желающий может опубликовать в нём своё обращение к миру. За отдельную плату это обращение превращалось в поэтический памфлет. «Хочу поздравить Зиночку с сорокалетием в стихах! Хочу написать, что ничего страшного в том, что я от неё ушел, нету». Я получаю зарплату за то, что пишу пафосные четверостишья по мотивам таких записок. Ужас!

Это, конечно, плохо, просто кошмарно – так говорить о своей работе. Если не нравится -усовершенствуй, нравится – не жалуйся, неисправимо не нравится – увольняйся. Всё это я прекрасно понимала. И со всех предыдущих мест увольнялась при первых же признаках апатии.

– Когда ежедневно ловишь себя на том, что считаешь, сколько часов осталось до конца рабочего дня, пора писать заявление об уходе, – объясняла я работодателям причины своего бегства, – Скажите, сколько нужно отработать, чтоб никого не подвести, и позвольте мне уйти!

И мне, пусть с неохотой, позволяли. И долго ещё я дружила с прежними работодателями, писала для них небольшие статейки, как внештатник, искала заказчиков на рекламу. Но уже добровольно, и в удобное для меня время.

Я вообще считаю, что регламентированный рабочий день – унизителен для работников. Регламентированным должен быть объем работы и сроки сдачи, а уж когда человек решит выполнить свою часть обязанностей – его личное дело. Соизмерил удобное тебе время со временем работоспособности техники и нужных коллег – теперь распоряжайся собой как хочешь. Тыкая носом в рамки рабочего дня, нам, как бы говорят: «Я тебя не организую – никто не организует». А то, что взрослые люди сами могут разобраться, когда нужно сидеть на работе, а когда в этом для общего дела нет никакой необходимости, отчего-то в расчёт не берётся. В общем, не понимаю, почему человечество до сих пор не упразднило такую дурацкую штуку, как строго отведенные для труда часы.

– Ты идеалистичная анархистка, – скривилась когда-то Нинелька в ответ на такие мои рассуждения, – Тебя послушать, так люди вообще не должны работать!

– Не должны, – я радуюсь, что она правильно поняла мысль, – Не должны, но будут это делать. По собственному желанию. Тем паче, что хорошо можно сделать лишь то, что тебе интересно. Причины заинтересованности не важны: может, оплата, может, самореализация… Главное, что работать можно лишь тогда, когда ты чувствуешь свою нужность делу, а не такому странному понятию, как «дисциплина».

– Что ж ты тогда от нас не уходишь? – спросила меня Нинель ехидно, – Для нашего Вредактора дисциплина – главный божок.

– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, а от тебя, медведь-Вредактор, и подавно уйду, – поддразнил подключившийся к разговору Карпуша.

– Нет, – тягостно вздонула я, объясняясь, – Вредактор – не медведь. Вредактор лиса, которая меня съест. Я не уйду отсюда, потому, что здесь вы. Писание бреда напрягает, а коллектив – наоборот. Но моя нынешняя работа это и есть писание бреда плюс коллектив. Одно от другого не отделимо, поэтому я жертвую всеми своими принципами, сижу на этой проклятой работе и имею возможность регулярно созерцать ваши интеллектуальные рожи.

– Ой, не могу! – зашёлся смехом Карпуша, – Это ты сидишь на работе?! Да ты постоянно куда-то отпрашиваешься и сбегаешь… Грех жаловаться!

– Грех, – согласилась я смиренно, – Но я жалуюсь…

– Погоди, – Нинель всегда славилась страшной дотошностью, и не могла не пытаться разобраться в ситуации до конца, – Но ведь с коллективом ты можешь видеться и не в редакции. Чего ж тебе из-за нас мучаться? Увольняйся!

– Фиг я всех вас соберу тогда воедино. Вы ж – народ занятый. Впрочем, оставим эту тему, а то и правда уволюсь.

Нинель с Карпушей ехидно притихли, делая вид, что испугались.

Такой вот у нас когда-то случился разговорчик, вполне отражающий мои взаимоотношения с редакцией.

/Сто минут, лишь сорок, тридцать!/ Ах, как долго день рабочий. /И вчерашняя заварка отчего-то тухлой рыбой отдаёт./Каждый чётный час устало, выхожу я помочиться/ от такого разбиенья время, вроде как, ускоренно течёт./. Я терпеть не могу такую жизнь, но не бросаю к чертям свою работу. Потому что такой цветник из ярких личностей окружает меня только здесь. И, хоть все они – мои милые коллеги – дураки и зануды, всё равно люблю я их необычайно и пусть они, если прочитают этот текст, помнят о моей любви и не слишком грустят.

Ещё, как уже говорилось, я пишу в наш журнал заказные статьи. Любая такая статья пишется в нашем журнале три раза. Сначала на собственное усмотрение, потом – на усмотрение Вредактора, потом – опираясь на просьбы заказчика, то есть, возвращаясь к изначальному варианту. Но и эти три раза занимают совсем немного времени. В основном, всем нам – недобросовестным журналистам ежемесячного женского журнала – делать в редакции совершенно нечего. Даже треть рабочего времени не отнимают у нас поставленные задачи, но мы должны присутствовать, высиживать положенное штатным журналистам время на рабочем месте. Видимо, чтобы любой нечаянно забредший к нам знакомый учредителей мог констатировать – все на месте, все отрабатывают зарплату в поте лица. Впрочем, на это я, кажется, уже жаловалась.