Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

Со временем незавершённость и непрояснённость композиции «Кому на Руси…», её «открытость во все стороны» стали восприниматься как важнейшие структурные особенности поэмы. Её «текучесть, творимость, бесконечность, изменчивость» B.C. Баевский назвал «свойствами, соответствующими свойствам самой жизни». А это признак многих шедевров мировой литературы. До сих пор некрасовская эпопея воспринимается как живой сгусток народного быта и бытия, вписанный в культуру России любящей рукой Мастера.

Некрасов – поэт долга и чувства, поэт «болеющей и рыдающей России». Замечательны финальные слова некрасовского «силуэта» в книге Ю. Айхенвальда: «Обыкновенно после Некрасова идёшь дальше в своём художественном развитии, и идёшь в другую сторону, – но русский юноша, русский отрок именно у него получали когда-то первые неизгладимые заветы честной мысли и гражданского чувства. (…)…отделив плевелы от его полновесной пшеницы, русский интеллигент близко знает и любит его, тоже поэта-интеллигента, с его сомнениями и нецелостностью».

Знает и любит… Это сказано сто лет назад. Кто же сотрёт пыль с некрасовской лиры в наши дни?..

Литература

Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М., 1994.

Бухштаб Б. Некрасов. Л., 1989.

Баевский B.C. История русской поэзии 1730–1980. М., 1996.

Илюшин А.А. Поэзия Некрасова. М., 1998.

Скатов Н.Н. Некрасов. М., 1994. ЖЗЛ.

Чуковский КМ. Мастерство Некрасова. М, 1971.

Эйхенбаум Б.М. Некрасов // О прозе. О поэзии. Л., 1986.

Л.А. Мей (1822–1862)

«Мей – один из таких поэтов, во внешних качествах таланта которых нет ни малейшей возможности иметь хоть какое-либо сомнение. В самом деле, редко можно встретить в поэте такое богатство фантазии, такую силу, красоту выражения», – писал в статье «Русская изящная литература в 1852 г.» А.А. Григорьев. В то время, когда писалась эта статья с такой восторженной эстетической оценкой, Лев Александрович Мей, «обрусевший полунемец» (И.А. Ильин), уже почти достиг зенита в своем поэтическом развитии. Воспитанник Царскосельского лицея, который Мей окончил в 1841 г., получив от лицеистов звание преемника Пушкина, становится затем чиновником в канцелярии Московского генерал-губернатора. Однако гораздо больше сил и энергии Мей отдавал служению своей Музе, чем служебным делам. Ни в московский период жизни и творчества, ни в петербургский (уехал в Петербург в 1853 г.) поэт так и не добился успехов на служебном поприще. Но зато Муза никогда не покидала его, щедро одарив теми вдохновляющими «ласками», о которых Мей поведал в стихотворении 1856 г. «Муза»:

Видел однажды я музу: она, над художником юнымНежно склонившись, венчала счастливца и миртомВ жарком лобзаньи устами к устам молодым припадала,Перси лилейные крепко к высокой груди прижимала.Видел я ласки пермесской богини другому,Видел – и прочь от счастливой четы отошел я ревниво…Видел в другой раз я музу: в объятья маститого старцаПала она в целомудренном страстном порыве,В вещие очи любимца смотрелась она ненаглядно,Кудри седые безмолвно кропила слезами,Руки, из праха создавшие дива искусства, лобзала…Видел я ласки пермесской богини другому —Видел – и пал перед ней на колена е восторге.

В этой поэтической аллегории, осуществлённой пластичным гекзаметром (Мей был поистине кудесником стихотворной формы), передаётся «восторг» поэтического вдохновения. Муза у Мея – это символ вдохновения и романтического поэтического искусства.

Вдохновение становится источником той творческой силы, которая в свободном полете фантазии создает прекрасные произведения, возносящиеся над обыденной жизнью. Именно таким образом в поэтике Мея воплощается романтический мотив «двоемирия», ещё с большей отчётливостью обозначенный в «Галатее» – программном стихотворении 1858 г. Здесь опять нам слышна музыкальная торжественность гекзаметра. Этой метрической формой с некоторыми её изменениями Мей овладел безупречно, потому что его романтическая лирика вобрала в себя эстетические традиции «античного мира» (цикл «Из античного мира», переводы «песен» Анакреона и «Волшебницы» Феокрита). Античный мир с его космической гармонией органично вошел в романтической мир Мея, и завораживающий гекзаметр «Галатеи» – версификационный результат этого художественного породнения.

Образ Галатеи относится к культовым во всём романтическом искусстве. В поэтике Мея Муза и Галатея олицетворяют тот мир гармонии и красоты, который оппозиционно противопоставлен земному миру. «Святое вдохновение», в поэтическом слове воплощённое, открывает путь в гармонический мир:

Но, полон святым вдохновением,Он обращался с молениемК чудной, незримой Красе:«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;Жизнь и природа красны мне одною тобою…Облик бессмертья провижу я в смутных чертах…»И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,Пигмалион пал во прах…

Кроме традиционной романтической «оппозиции», здесь резко очерчен ещё один характерный для лирики Мея мотив – молитвенное обращение к красоте, которая для него – высшая духовно-эстетическая ценность, поэтому и творчество как источник красоты становится «бессмертным»:

Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою,Жизнь на земле – сотворённому смертной рукою:Творческой силе – бессмертье у нас в небесах!

Таким образом, вдохновение и творчество в поэтическом мире Мея живут на правах определяющих художественных категорий. Эти категории всегда предстают в сиянии красоты, лирический образ которой в поэтике Мея находится рядом с мотивом любви. Любовь у него тоже источник красоты:

Не рассказать – что делалось со мною.Не описать волшебной красоты…С весенним солнцем, с розовой зарею,С слезой небес, упавшей на цветы,С лучом луны, с вечернею звездоюВ моих мечтах слились её черты…И помню только светлое виденье —Мой идеал, – отраду и мученье.

Перед нами одиннадцатая октава из небольшого цикла Мея «Октавы». Всего в цикле пятнадцать октав. Только вместо двенадцатой октавы – многоточие, обозначающее символическое пространство. Мей поступил здесь в манере Тютчева: самое сокровенное выразил через молчание. Из символического пространства в торжественном молчании вырастает образ пылкой любви Мея.

Знаменательно, что октавный цикл (он посвящен сестре жены поэта Е.Г. Полянской) находится совсем рядом с другим лирическим циклом, в котором обожаемая героиня – Софья Полянская, на ней поэт женится в 1850 г. И лирическое творчество Мея откликнулось на художественную закономерность поэзии 1850– 1870-х годов (Тютчев, Фет, А. Толстой) – стремление к стихийной циклизации. Из этой художественной стихии рождались «неавторские» циклы, каким станет «Полянский», а «Октавы» (1844.) превратятся в сопутствующий цикл. Главное связующее звено между ними – девятичастные «Октавы», обращенные теперь к Софье Полянской и построенные в форме воображаемого разговора с лирической героиней. Этим «Октавам» предшествуют такие стихотворения: «Когда ты, склонясь над роялью…» (1844), «Не знаю, отчего так грустно мне при ней?» (1844), «Беги её» (1844). Затем последуют «Канун 184… г.», «О ты, чьё имя мрёт на трепетных устах…» (начало 1850-х годов), «Друг мой добрый! Пойдём мы с тобой на балкон…» (1860). И «Русалка» (1850–1856), одно из лучших стихотворений Мея, посвящённое жене, также входит в «Полянский» цикл.

Как во всех циклах подобного рода, в «Полянском» цикле есть прочная автобиографическая основа. Но она всё же подчинена общей устремлённости меевского творчества, жаждущего слияния с «чистейшей красой». Отсюда и существенная особенность его внутренней организации: лирическая героиня, подобно Галатее, появляется только для безудержно-страстного поклонения и восхищения. И только едва ощутимыми намёками возникает то, что напоминает «денисьевский» цикл Тютчева, – почти романная коллизия с выдвижением на передний план образа лирической героини. Вполне естественно то, что центральное место в лирическом цикле Мея займёт стихотворение «О ты, чьё имя мрёт на трепетных устах…»:

О ты, чьё имя мрёт на трепетных устах,Чьи электрически-ореховые косыТрещат и искрятся, скользя из рук впотьмах,Ты, душечка моя, ответь мне на вопросыНе на вопросы, нет, а только на вопрос:Скажи мне, отчего у сердца моегоЯ сердце услыхал, не слыша своего?

Любовь для Мея – это уход от современного мира в обитель ласкающих грёз и красоты. В своём, так и не усвоенном читателем-современником, художественном изяществе он был поистине одинок. Меевское стихотворение 1858 г. «Арашка» (притча о попугае) вполне можно воспринять как метафору одиночества романтического поэта, развитие которой завершается печальной фразой: «Всё мертвецы, а были люди встарь». Вот это трагическое ощущение заставляло Мея всё дальше и дальше уходить в прошлое, что стало ещё одной причиной его активного интереса к русскому фольклору, традиции которого осваивались им с опорой на художественный опыт А. А. Дельвига («Русские песни»), А.В. Кольцова и А.А. Григорьева, которому Мей в знак дружбы посвятил стихотворение «Огоньки». Этому же способствовало творческое общение с А.Н. Островским и славянофилами (с 1848 по 1853 г. Мей входил в «молодую редакцию» журнала «Москвитянин»), Пленённый народной поэзией, Мей на основе былинного стиха создает героические образы Евпатия Коловрата («Песня про боярина Евпатия Коловрата») и Александра Невского («Александр Невский»), а на основе песенного стиха – такие лирические песни, как «Ох вы, годы мои, годы торопливые…», «Что ты, зорька, что, рожденница желанная…», «Ты житье ль моё…», «Как вечор мне, молодёшеньке…»