Русская печь

Для дедушки это будет такой горькой неожиданностью, что он только разведет руками.

– Неужели, Пашенька, правда? Да разве ты можешь такое? А я ведь честность в тебе выше всего почитал.

В тот день я сидел дома, готовый при подозрительном стуке шмыгнуть в открытое окошко. Мне было слышно, как во дворе около госпиталя кто-то играл на баяне новую песню «Прощай, любимый город». Я представил: там пацаны шныряют среди раненых, смотрят, как на пустыре отливаются ложки, слушают всякие рассказы-бывалыцины. А мне нельзя: вдруг Сергей Антонович.

Они там, а я сижу в нашем старом доме с толстенными стенами, как граф Монте-Кристо в тюрьме. И только низкорослый квелый фикус – вся моя зелень.

Андрюха рассказывал, что вчера вечером какой-то раненый лейтенант из выздоравливающих обдул Фиму вчистую. Хотел бы я посмотреть на этого Фиму. Теперь я еще больше его ненавидел. Вчера днем я возвращался из магазина с хлебом, и он опять сговорил меня сесть за карты. Выиграл хлеб. Пришлось мне пустить на обед запасы, сбереженные от маминой карточки. И почему я не удержался? Опять понадеялся, что выиграю. Тьфу, какой дурак!

А теперь к госпиталю мне нельзя. Ребята рассказывали, что Сергею Антоновичу разрешили ходить с одной тросточкой. Обо мне он спрашивал, почему, мол, не видно, ведь каникулы. Теперь-то он наверняка до моей школы доберется.

…Из-за баяна я даже не услышал, как в комнату вошла мама. Когда я оглянулся, она уже сидела на кровати и медленно распускала лапотные веревки, снимала лапти. Лицо у нее было обветренное и худое-худое – одни усталые глаза на нем. Отчего-то она ни слова не сказала мне, не поцеловала, хотя мы не виделись чуть ли не два месяца. Неужели ей туда написали обо всем, что у меня случилось в школе? Вдруг действительно написали?

Я подошел к маме, чмокнул ее в щеку.

– Что ты так долго? А я и не вижу, что ты зашла. Мы тебя уже давно ждем. Насовсем ты приехала?

– Насовсем, – глухо, словно из другой комнаты, ответила она.

Я быстро подсел к кирзовой сумке. Мама должна обязательно принести чего-нибудь. Может быть, ягод. Она такая, для меня всегда что-нибудь отыщет. А, вот есть – зеленая бутылка с бумажной затычкой. Что тут?

– Грибы соленые. Вот папка вернется, – сказала мама.

От папы с фронта уже много месяцев ничего не было, мы все время ждали, что он неожиданно явится сам. К этому дню мама припасла варенье, которое я проиграл Фиме. Вот сейчас принесла бутылку рыжиков.

Как она расстроится, когда узнает, что я проиграл в карты банку варенья. Что бы я теперь ни сделал, лишь бы вернуть варенье в тот кованый сундучок! Мама ведь сразу обнаружит пропажу.

– Все хорошо дома-то? – спросила она измученным, вовсе слабым голосом.

– А что нам сделается? – захватив горсть побитой черники, бодро ответил я. – Тут я с Витькой Людмилы Петровны нянчился, так она меня три раза заварихой с настоящим коровьим маслом кормила.

– С маслом, – повторила медленно мама и, трудно поднявшись, пошла к рукомойнику умываться. Шла она старушечьим шаркающим шагом и, мне показалось, могла споткнуться на ровных половицах. Сильно же она устала.

Умывшись, она прилегла на кровать.

– Не дойду, думала.

– Далеко, да? – спросил я, роясь в сумке. – Больше-то ничего не принесла?

Мама не расслышала меня. Вдруг она попросила с надеждой:

– Поесть бы. Хлебца бы, Пашенька. Корочку бы. Есть ли у тебя хлебушко?

– Не, мам, хлеба нету, – беспечно ответил я. – Днем доел.

– Хлебца, хлебца бы, – каким-то мутнеющим голосом повторяла она.
– Хлеба бы. Три дня я в рот не брала. Три дня.

«Три дня!» – дошло до меня. Хлебная карточка была у нас. Значит, мама там на чем придется жила. И как я только догадался просадить Фиме в карты целый килограмм?! Гадина я хороший.

– Нет, мам, хлеба, – виновато повторил я. – Может, этих рыжиков поешь? Или хочешь, я с подорожником суп сварю! Вкусный! Я тут здорово научился суп делать из крапивы да из подорожника.

Мама еле заметно покачала головой.

– Рыжики – папке это. Не надо мне.

Взгляд у нее был тоскливый-тоскливый, и по щеке сползла маленькая слезинка. А может, мне только показалось. Но после этого вдруг мамины глаза стали какими-то неживыми. Как у тетки-удавленницы, которую я видел по дороге в пионерлагерь. Тетка лежала под старой сосной, а рядом стоял сердитый милиционер и, махая рукой, запрещал подходить ближе. Пионервожатая побледнела и стала кричать, чтобы мы не подходили. Но мы брели табуном, наталкиваясь друг на друга, и все равно оглядывались.

Я запомнил измученное узкое лицо, стриженную после тифа голову и такие, как сейчас у мамы, глаза. Рядом валялась камышовая сумка с жалкими сыроежками. На толстом суку еще болтался обрывок веревки.

Мы уже далеко отошли от той сосны, а пионервожатая все торопила: скорей, скорей! И мы все оглядывались.

Я долго боялся в темноте этой повесившейся. Успокаиваясь, думал о том, что напрасно она так сделала. Ну пошла бы домой, эти грибы сыроежки сварила, поела, а потом хлебную карточку ей дали бы. Или кто-нибудь бы ей помог. Вот я бы, например, повстречался и отломил ей кусочек от своего иждивенческого пайка. Но кусочком одним разве поможешь? У нее ведь, наверное, ребятишки. И как бы я помог, если маме не могу помочь. Кроме того, та женщина, может, не из-за одного голода так сделала. Может, на мужа похоронка пришла.

…Я схватил маму за плечи, крикнул, чтоб она не смотрела так страшно.

– Чего ты? – вяло спросила она.

– Я так. Я так просто, но ты не смотри так. Мама с трудом села.

– Лапти надо отнести в дровяник.

«Вот в дровяник ей понадобилось», – испугался я и крикнул:

– Нет, не носи. Я сам отнесу. Ты лежи.

Я позвал с терраски дедушку, который, ссутулившись над столом, выпиливал лобзиком из фанеры рамочки для фотографий. Иногда такие рамки покупали на рынке.

– Ты никуда ее не отпускай! Слышишь! – предупредил я его. Дедушка поднялся и, сипло дыша, прошел в комнату. .

– У Кстинина лес-то валили? – послышался тихий голос.

– У Кстинина – эхом отозвалась мама. – Оголодали, тятенька, вовсе. С грибов-то сыт не будешь. Кабы хлеб…

Я схватил продовольственные карточки и бросился в магазин. Может, дадут на два дня вперед. На день вперед я уже взял сегодня утром. Конечно, дадут, я упрошу, скажу, что маме плохо, что совсем плохо. Тогда она у меня ободрится сразу.

Но во всех магазинах мне отказывали, и даже в том, к которому мы были прикреплены, не продали хлеба. Тогда я упрямо стал к прилавку и решил не уходить до тех пор, пока продавщица не поймет, что у меня настоящее горе. Но продавщица, худая, крикливая тетка, понимать ничего не хотела. Махая в мою сторону широким ножом, кричала:

– Не дам, не дам, парень! Напросите так вперед, а потом мучайся с вами, с доходягами. В рамках держать себя надо. А ежли распустить брюхо, дак можно две буханки съесть и сытости никакой.

Она была уверена, что все происходит из-за того, что люди берут хлебный паек на два дня вперед. Ничем ее переубедить я не мог, хоть и канючил, говорил про маму.

Дело шло к вечеру, продавщица бережно смела щеткой хлебные крошки, принялась наклеивать на газетный лист отрезанные талончики, успевая ругать меня.