Русская поэзия XIX века, том 1

₁₈₂₄

ТАИНСТВЕННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Кто ты, призрак, гость прекрасный? К нам откуда прилетал? Безответно и безгласно Для чего от нас пропал? Где ты? Где твое селенье? Что с тобой? Куда исчез? И зачем твое явленье В поднебесную с небес? Не Надежда ль ты младая, Приходящая порой Из неведомого края Под волшебной пеленой? Как она, неумолимо Радость милую на час Показал ты, с нею мимо Пролетел и бросил нас. Не Любовь ли нам собою Тайно ты изобразил?… Дни любви, когда одною Мир для нас прекрасен был, Ах! тогда сквозь покрывало Неземным казался он… Снят покров; любви не стало; Жизнь пуста, и счастье – сон. Не волшебница ли Дума Здесь в тебе явилась нам? Удаленная от шума И мечтательно к устам Приложивши перст, приходит К нам, как ты, она порой И в минувшее уводит Нас безмолвно за собой. Иль в тебе сама святая Здесь Поэзия была?… К нам, как ты, она из рая Два покрова принесла: Для небес лазурно-ясный, Чистый, белый для земли; С ней все близкое прекрасно, Все знакомо, что вдали. Иль Предчувствие сходило К нам во образе твоем И понятно говорило О небесном, о святом? Часто в жизни так бывало: Кто-то светлый к нам летит, Подымает покрывало И в далекое манит.

₁₈₂₄

МОТЫЛЕК И ЦВЕТЫ

Поляны мирной украшение, Благоуханные цветы, Минутное изображение Земной, минутной красоты; Вы равнодушно расцветаете, Глядяся в воды ручейка, И равнодушно упрекаете В непостоянстве мотылька. Во дни весны с востока ясного, Младой денницей пробужден, В пределы бытия прекрасного От высоты спустился он. Исполненный воспоминанием Небесной, чистой красоты, Он вашим радостным сиянием Пленился, милые цветы. Он мнил, что вы с ним однородные Переселенцы с вышины, Что вам, как и ему, свободные И крылья и душа даны; Но вы к земле, цветы, прикованы; Вам на земле и умереть; Глаза лишь вами очарованы, А сердца вам не разогреть. Не рождены вы для внимания; Вам непонятен чувства глас; Стремишься к вам без упования; Без горя забываешь вас. Пускай же к вам, резвясь, ласкается, Как вы, минутный ветерок; Иною прелестью пленяется Бессмертья вестник – мотылек… Но есть меж вами два избранные, Два не надменные цветка: Их имена, им сердцем данные, К ним привлекают мотылька. Они без пышного сияния; Едва приметны красотой: Один есть цвет воспоминания, Сердечной думы цвет другой. О милое воспоминание О том, чего уж в мире нет! О дума сердца – упование На лучший, неизменный свет! Блажен, кто вас среди губящего Волненья жизни сохранил И с вами низость настоящего И пренебрег и позабыл.

₁₈₂₄

ЖАЛОБА ЦЕРЕРЫ

Снова гений жизни веет; Возвратилася весна; Холм на солнце зеленеет; Лед разрушила волна; Распустившийся дымится Благовониями лес, И безоблачен глядится В воды зеркальны Зевес; Все цветет – лишь мой единый Не взойдет прекрасный цвет; Прозерпины, Прозерпины На земле моей уж нет. Я везде ее искала, В дневном свете и в ночи; Все за ней я посылала Аполлоновы лучи; Но ее под сводом неба Не нашел всезрящий бог; А подземной тьмы Эреба Луч его пронзить не мог Те брега недостижимы, И богам их страшен вид… Там она! неумолимый Ею властвует Аид. Кто ж мое во мрак Плутона Слово к ней перенесет? Вечно ходит челн Харона, Но лишь тени он берет. Жизнь подземного страшится; Недоступен ад и тих; И с тех пор, как он стремится, Стикс не видывал живых; Тьма дорог туда низводит; Ни одной оттуда нет; И отшедший не приходит Никогда опять на свет. Сколь завидна мне, печальной, Участь смертных матерей! Легкий пламень погребальный Возвращает им детей; А для нас, богов нетленных, Что усладою утрат? Нас, безрадостно-блаженных, Парки строгие щадят… Парки, парки, поспешите С неба в ад меня послать; Прав богини не щадите; Вы обрадуете мать. В тот предел – где, утешенью И веселию чужда, Дочь живет – свободной тенью Полетела б я тогда; Близ супруга, на престоле Мне предстала бы она, Грустной думою о воле И о матери полна; И ко мне бы взор склонился, И меня узнал бы он, И над нами б прослезился Сам безжалостный Плутон. Тщетный призрак! стон напрасный! Все одним путем небес Ходит Гелиос прекрасный; Все навек решил Зевес; Жизнью горнею доволен, Ненавидя адску ночь, Он и сам отдать неволен Мне утраченную дочь. Там ей быть, доколь Аида Не осветит Аполлон Или радугой Ирида Не сойдет на Ахерон! Нет ли ж мне чего от милой, В сладкопамятный завет: Что осталось все, как было, Что для пас разлуки нет? Нет ли тайных уз, чтоб ими Снова сблизить мать и дочь, Мертвых с милыми живыми, С светлым днем подземну ночь?… Так, не все следы пропали! К ней дойдет мой нежный клик: Нам святые боги дали Усладительный язык. В те часы, как хлад Борея Губит нежных чад весны, Листья падают, желтея, И леса обнажены: Из руки Вертумна щедрой Семя жизни взять спешу И, его в земное недро Бросив, Стиксу приношу; Сердцу дочери вверяю Тайный дар моей руки И, скорбя, в нем посылаю Весть любви, залог тоски. Но когда с небес слетает Вслед за бурями весна: В мертвом снова жизнь играет, Солнце греет семена; И, умершие для взора, Вняв они весны привет, Из подземного затвора Рвутся радостно на свет: Лист выходит в область неба, Корень ищет тьмы ночной; Лист живет лучами Феба, Корень Стиксовой струей. Ими таинственно слита Область тьмы с страною дня, И приходят от Коцита С ними вести для меня; И ко мне в живом дыханье Молодых цветов весны Подымается признанье, Глас родной из глубины; Он разлуку услаждает, Он душе моей твердит: Что любовь не умирает И в отшедших за Коцит. О! приветствую вас, чада Расцветающих полей; Вы тоски моей услада, Образ дочери моей; Вас налью благоуханьем, Напою живой росой, И с Аврориным сияньем Поравняю красотой; Пусть весной природы младость, Пусть осенний мрак полей И мою вещают радость, И печаль души моей.

₁₈₃₁

СУД БОЖИЙ НАД ЕПИСКОПОМ

Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод, народ умирал. Но у епископа, милостью неба, Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи: Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело! Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. «Дожили мы до нежданного чуда:- Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет»,- Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званые гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворен, В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края… Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный, Думает: «Будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей». В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал… Правда! но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит… Вдруг он чудесную ведомость слышит; «Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна». Вот и другое в ушах загремело; «Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон». Ход был до Рейна от замка подземной; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит: «В Рейнской башне спасусь»,- говорит. Башня из реинских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням; В страхе один затворился он там. Стены из стали казалися слиты, Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод,- Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится… Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он… кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит; Мечется кошка; невесело ей: Чует она приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник… а мыши плывут… Ближе и ближе… доплыли… ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, Спереди, сзади, с боков, с высоты… Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он… Так был наказан епископ Гаттон.

₁₈₃₁

ЭЛЕВЗИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Свивайте венцы из колосьев златых; Цианы лазурные в них заплетайте; Сбирайтесь плясать на коврах луговых И пеньем благую Цереру встречайте. Церера сдружила враждебных людей; Жестокие нравы смягчила; И в дом постоянный меж нив и полей Шатер подвижной обратила. Робок, наг и дик, скрывался Троглодит в пещерах скал; По полям Номад скитался И поля опустошал; Зверолов с копьем, стрелами, Грозен, бегал по лесам… Горе брошенным волнами К неприютным их брегам! С Олимпийския вершины Сходит мать Церера вслед Похищенной Прозерпины: Дик лежит пред нею свет. Ни угла, ни угощенья Нет нигде богине там; И нигде богопочтенья Не свидетельствует храм. Плод полей и грозды сладки Не блистают на пирах; Лишь дымятся тел остатки На кровавых алтарях; И куда печальным оком Там Церера ни глядит? В унижении глубоком Человека всюду зрит. «Ты ль, Зевесовой рукою Сотворенный человек? Для того ль тебя красою Олимпийскою облек Бог богов и во владенье Мир земной тебе отдал, Чтоб ты в нем, как в заточенье Узник брошенный, страдал? Иль ни в ком между богами Сожаленья к людям нет И могучими руками Ни один из бездны бед Их не вырвет? Знать, к блаженным Скорбь земная не дошла? Знать, одна я огорченным Сердцем горе поняла? Чтоб из низости душою Мог подняться человек, С древней матерью-землею н вступи в союз навек; Чти закон времен спокойный; Знай теченье лун и лет, Знай, как движется под стройной Их гармониею свет». И мгновенно расступилась Тьма, лежавшая на ней, И небесная явилась Божеством пред дикарей: Кончив бой, они, как тигры, Из черепьев вражьих пьют, И ее на зверски игры И на страшный пир зовут. Но богиня, с содроганьем Отвратясь, рекла: «Богам Кровь противна; с сим даяньем Вы, как звери, чужды нам; Чистым чистое угодно; Дар, достойнейший небес? Нивы колос первородной, Сок оливы, плод древес». Тут богиня исторгает Тяжкий дротик у стрелка; Острием его пронзает Грудь земли ее рука; И берет она живое Из венца главы зерно, И в пронзенное земное Лоно брошено оно. И выводит молодые Класы тучная земля; И повсюду, как златые Волны, зыблются поля. Их опа благословляет, И, колосья в сноп сложив, На смиренный возлагает Камень жертву первых нив. И гласит: «Прими даянье, Царь Зевес, и с высоты Нам подай знаменованье, Что доволен жертвой ты. Вечный бог, сними завесу С них, пе знающих тебя: Да поклонятся Зевесу, Сердцем правду воз любя». Чистой жертвы не отринул На Олимпе царь Зевес; Он во знамение кинул Гром излучистый с небес; Вмиг алтарь воспламенился; К небу жертвы дым взлетел, И над ней горе явился Зевсов пламенный орел. И чудо проникло в сердца дикарей; Упали во прах перед дивной Церерой; Исторгнулись слезы из грубых очей, И сладкой сердца растворилися верой. Оружие кинув, теснятся толпой И ей воздают поклоненье; И с видом смиренным, покорной душой Приемлют ее поученье. С высоты небес нисходит Олимпийцев светлый сонм; И Фемида их предводит, И своим она жезлом Ставит грани юных, жатвой Озлатившихся полей И скрепляет первой клятвой Узы первые людей. И приходит благ податель, Друг пиров, веселый Ком; Бог, ремесл изобретатель, Он людей дружит с огнем; Учит их владеть клещами; Движет мехом, млатом бьет И искусными руками Первый плуг им создает. И вослед ему Паллада Копьеносная идет И богов к строенью града Крепкостенного зовет: Чтоб приютно-безопасный Кров толпам бродящим дать И в один союз согласный Мир рассеянный собрать. И богиня утверждает Града нового чертеж; Ей покорный, означает Термин камнями рубеж; Цепью смерена равнина; Холм глубоким рвом обвит; И могучая плотина Гранью бурных вод стоит. Мчатся Нимфы, Ореады (За Дианой по лесам, Чрез потоки, водопады, По долинам, по холмам С звонким скачущие луком); Блещет в их руках топор, И обрушился со стуком Побежденный ими бор. И, Пал ладою призванный, Из зеленых вод встает Бог, осокою венчанный, И тяжелый строит плот; И, сияя, низлетают Оры легкие с небес И в колонну округляют Суковатый ствол древес. И во грудь горы вонзает Свой трезубец Посидон; Слой гранитный отторгает От ребра земного он; И в руке своей громаду, Как песчинку, он песет; И огромную ограду Во мгновенье создает. И вливает в струны пенье Светлоглавый Аполлон: Пробуждает вдохновенье Их согласно-мерный звон; И веселые Камены Сладким хором с ним поют, И красивых зданий стены Под напев их восстают. И творит рука Цибелы Створы врат городовых: Держат петли их дебелы, Утвержден замок на них; И чудесное творенье Довершает, в честь богам, Совокупное строенье Всех богов, великий храм. И Юнона, с оком ясным Низлетев от высоты, Сводит с юношей прекрасным В храме деву красоты; И Киприда обвивает Их гирляндою цветов, Их небес благословляет Первый брак отец богов. И с торжественной игрою Сладких лир, поющих в лад, Вводят боги за собою Новых граждан в новый град; В храме Зевсовом царица, Мать Церера там стоит, Жжет курения, как жрица, И пришельцам говорит: «В лесе ищет зверь свободы, Правит всем свободно бог, Их закон – закон природы. Человек, прияв в залог Зоркий ум – звено меж ними,- Для гражданства сотворен: Здесь лишь нравами одними Может быть свободен он». Свивайте венцы из колосьев златых; Цианы лазурные в них заплетайте; Сбирайтесь плясать на коврах луговых; И с пеньем благую Цереру встречайте: Всю землю богинин приход изменил; Признавши ее руководство, В союз человек с человеком вступил И жизни постиг благородство.

₁₈₃₃

НОЧНОЙ СМОТР

В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу. И в темных гробах барабан Могучую будит пехоту. Встают молодцы егеря, Встают старики гренадеры, Встают из-под русских снегов, С роскошных полей италийских, Встают с африканских степей, С горючих песков Палестины. В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы; И скачет он взад и вперед, И громко трубит он тревогу. И в темных могилах труба Могучую конницу будит: Седые гусары встают, Встают усачи кирасиры; И с севера, с юга летят, С востока и с запада мчатся На легких воздушных конях Один за другим эскадроны. В двенадцать часов по ночам Из гроба встает полководец; На нем сверх мундира сюртук; Он с маленькой шляпой и шпагой; На старом коне боевом Он медленно едет по фрунту. И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты; И армия честь отдает. Становится он перед нею; И с музыкой мимо его Проходят полки за полками. И всех генералов своих Потом он в кружок собирает, И ближнему на ухо сам Он шепчет пароль свой и лозунг; И армии всей отдают Они тот пароль и тот лозунг, И Франция – тот их пароль, Тот лозунг – Святая Елена. Так к старым солдатам своим На смотр генеральный из гроба В двенадцать часов по ночам Встает император усопший.

₁₈₃₆

‹ИЗ АЛЬБОМА, ПОДАРЕННОГО ГР. РОСТОПЧИНОЙ› ‹ А. С. П У Ш К И Н ›

Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе Руки свои опустив. Голову тихо склоня, Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза, Было лицо его мне так знакомо, и было заметно, Что выражалось на нем - в жизни такого Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья Пламень на нем; не сиял острый ум; Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью Было объято оно: мнилося мне, что ему В этот миг предстояло как будто какое виденье, Что-то сбывалось над ним и спросить мне хотелось: что видишь?

₁₈₃₇

В. ПУШКИН

К В. А. ЖУКОВСКОМУ

Licuit semperque licebit

Signatum praesente nota producere nomen.

Ut silvae toliis pro nos mutantur in annos,

Prima cadunt; ita verborum vetus interit aetas,

Et juvenum ritu ^ilorent modo nata vigentque.

Horat. Ars po'etica[4]

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том, Что часто я тружусь день целый над стихом? Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю, Что логике учусь и ясным быть желаю? Какая слава мне за тяжкие труды? Лишь только всякий час себе я жду беды; Стихомарателей здесь скопище упрямо. Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо; Я, признаюсь, люблю Карамзина читать И в слоге Дмитреву стараюсь подражать. Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно, Тот изъясняется приятно и свободно. Славянские слова таланта не дают, И на Парнас они поэта не ведут. Кто русской грамоте, как должно, не учился. Напрасно тот писать трагедии пустился; Поэма громкая, в которой плана нет, Не песнопение, но сущий только бред. Вот мнение мое! Я в нем не ошибаюсь И на Горация и Депрео ссылаюсь: Они против врагов мне твердый будут щит; Рассудок следовать примерам их велит. Талант нам Феб дает, а вкус дает ученье. Что просвещает ум? питает душу? – чтенье. В чем уверяют нас Паскаль и Боссюэт, В Синопсисе того, в Степенной книге нет. Отечество люблю, язык я русский знаю, Но Тредьяковского с Расином не равняю - И Пиндар наших стран тем слогом не писал, Каким Баян в свой век героев воспевал. Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен; Но правду говорить безумцам – труд напрасен. Я вижу весь собор безграмотных славян, Которыми здесь вкус к изящному попран, Против меня теперь рыкающий ужасно. К дружине вопиет наш Балдус велегласно? «О братие мои, зову на помощь вас! Ударим на него, и первый буду аз. Кто нам грамматике советует учиться, Во тьму кромешную, в геенну погрузится; И аще смеет кто Карамзина хвалить, Наш долг, о людие, злодея истребить». Не бойся, говоришь ты мне, о друг почтенный, Не бойся, мрак исчез: настал нам век блаженный! Великий Петр, потом великая жена, Которой именем вселенная полна, Нам к просвещению, к наукам путь открыли, Венчали лаврами и светом озарили. Вергилий и Омер, Софокл и Еврипид, Гораций, Ювенал, Саллюстий, Фукидид Знакомы стали нам, и к вечной славе россов Во хладном севере родился Ломоносов! На лире золотой Державин возгремел, Бессмертную в стихах бессмертных он воспел; Любимец аонид и Фебом вдохновенный Представил Душеньку в поэме несравненной. Во вкусе час настал великих перемен: Явились Карамзин и Дмитрев – Лафонтен! Вот чем все русские должны гордиться ныне! Хвала Великому! Хвала Екатерине! Пусть Клит рецензии тисненью предает – Безумцу вопреки поэт всегда поэт. Итак, любезный друг, я смело в бой вступаю; В словесности раскол, как должно, осуждаю. Арист душою добр, но автор он дурной, И нам от книг его нет пользы никакой; В странице каждой он слог древний выхваляет И русским всем словам прямой источник знает! Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна, Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна. В славянском языке и сам я пользу вижу, Но вкус я варварский гоню и ненавижу. В душе своей ношу к изящному любовь; Творенье без идей мою волнует кровь. Слов много затвердить не есть еще ученье; Нам нужны не слова – нам нужно просвещенье.

₁₈₁₀

ОПАСНЫЙ СОСЕД

Ох! дайте отдохнуть и с силами собраться! Что прибыли, друзья, пред вами запираться? Я всё перескажу? Буянов, мой сосед, Имение свое проживший в восемь лет С цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами, Пришел ко мне вчера с небритыми усами, Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком, Пришел – и понесло повсюду кабаком. «Сосед,- он мне сказал,- что делаешь ты дома? Я славных рысаков подтибрил у Пахома; На масленой тебя я лихо прокачу». Потом, с улыбкою ударив по плечу: «Мой друг,- прибавил он,- послушай: есть находка; Не девка – золото; из всей Москвы красотка. Шестнадцать только лет, бровь черная дугой, И в ремесло пошла лишь нынешней зимой. Ступай со мной, качнем!» К плотскому страсть имея, Я – виноват, друзья,- послушался злодея. Мы сели в обшивни, покрытые ковром, И пристяжная вмиг свернулася кольцом. Извозчик ухарский, любуясь рысаками: «Ну! – свистнул,- соколы^ отдернем с господами». Пустился дым густой из пламенных ноздрей По улицам как вихрь несущихся коней. Кузнецкий мост и вал, Арбат и Поварская Дивились двоице, на бег ее взирая. Позволь, Варяго-Росс, угрюмый наш певец, Славянофилов кум, взять слово в образец. Досель, в невежестве коснея, утопая, Мы, парой двоицу по-русски называя, Писали для того, чтоб понимали нас. Ну, к черту ум и вкус! пишите в добрый час! «Приехали»,- сказал извозчик, отряхаясь. Домишко, как тростник от ветра колыхаясь, С калиткой на крюку представился очам. Херы с Покоями сцеплялись по стенам. «Кто там?» – нас вопросил охриплый голос грубый. «Проворней отворяй, не то – ракалью в зубы,- Буянов закричал,- готовы кулаки», И толк ногою в дверь; слетели все крюки. Мы сгорбившись вошли в какую-то каморку, И что ж? С купцом играл дьячок приходский в горку; Пунш, пиво и табак стояли на столе. С широкой задницей, с угрями на челе, Вся провонявшая и чесноком и водкой, Сидела сводня тут с известною красоткой; Султан Селим, Вольтер и Фридерик Второй Смиренно в рамочках висели над софой; Две гостьи дюжие смеялись, рассуждали И Стерна Нового как диво величали. Прямой талант везде защитников найдет! Но вот кривой лакей им кофе подает; Безносая стоит кухарка в душегрейке; Урыльник, самовар и чашки на скамейке. «Я здесь»,- провозгласил Буянов-молодец. Все вздрогнули – дьячок, и сводня, и купец; Но все, привстав, поклон нам отдали учтивый. «Ни с места - продолжал Сосед велеречивый,- Ни с места! все равны в борделе у б…ей. Не обижать пришли мы честных здесь людей. Панкратьевна, садись; целуй меня, Варюшка; Дай пуншу; пей, дьячок».- И началась пирушка! Вдруг шепчет на ухо мне гостья, на беду; «Послушай, я тебя в светлицу поведу; Ты мной, жизненочек, останешься доволен; ' Варюшка молода, но с нею будешь болен; Она охотница подарочки дарить». Я на нее взглянул. Черт дернул! – так и быть! Пошли по лестнице высокой, крючковатой; Кухарка вслед кричит: «Боярин тороватый, Дай бедной за труды, всю правду доложу, Из чести лишь одной я в доме здесь служу». Сундук, засаленной периною покрытый, Огарок в черепке, рогожью пол обитый, Рубашки на шестах, два медные таза, Кот серый, курица мне бросились в глаза. Знакомка новая, обняв меня рукою: «Дружок,- сказала мне,- повеселись со мною; Ты добрый человек, мне твой приятен вид, И, верно, девушке не, сделаешь обид. Не бойся ничего; живу я на отчете, И скажет вся Москва, что я лиха в работе». Проклятая! Стыжусь, как падок, слаб ваш друг! Свет в черепке погас, и близок был сундук… Но что за шум? Кричат. Несется вопль в светлицу. Прелестница,моя, накинув, исподницу, От страха босиком по лестнице бежит; Я вслед за ней. Весь дом колеблется, дрожит. О ужас! мой Сосед, могучею рукою К стене прижав дьячка, тузит купца другою; Панкратьевна в крови; подсвечники летят, И стулья на полу ногами вверх лежат. Варюшка пьяная бранится непристойно;, Один кривой лакей стоит в углу спокойно И, нюхая табак, с почтеньем ждет конца. «Буянов, бей дьячка, но пощади купца»,- Б… толстая кричит сердитому герою. Но вдруг красавицы все приступают к бою. Лежали на окне «Бова» и «Еруслан», «Несчастный Никанор», чувствительный роман, «Смерть Роллы», «Арфаксад», «Русалка», «Дева солнца»; Они их с мужеством пускают в ратоборца. На доблесть храбрых жен я с трепетом взирал; Все пали ниц; Сосед победу одержал. Ужасной битве сей вот было что виною: Дьячок, купец, Сосед пунш пили за игрою, Уменье в свете жить желая показать, Варюшка всем гостям старалась подливать; Благопристойности ничто не нарушало. Но Бахус бедствиям не раз бывал начало. Забав невинных враг, любитель козней злых, Не дремлет сатана при случаях таких. Купец почувствовал к Варюшке вожделенье (А б…, в том спору нет, есть общее именье). К Аспазии подсев,- дьячку он дал толчок; Буянова толкнул, нахмурившись; дьячок; Буянов, не стерня приветствия такого, Задел дьячка в лицо, не говоря ни слова; Дьячок, расхоробрясь, купца ударил в нос; Купец схватил с стола бутылку и поднос, В приятелей махнул,- и сатане потеха! В юдоли сей, увы! плач вечно близок смеха! На быстрых крылиях веселие летит, А горе тут как тут!… Гнилая дверь скрипит И отворяется; спокойствия рачитель, Брюхастый офицер, полиции служитель, Вступает с важностью, в мундирном сертуке. «Потише,- говорит,- вы здесь не в кабаке; Пристойно ль, господа, у барышень вам драться? Немедленно со мной извольте расквитаться». Тарелкою Сосед ответствовал ему. Я близ дверей стоял, ко счастью моему. Мой слабый дух, боясь лютейшего сраженья, Единственно в ногах искал себе спасенья; В светлице позабыл часы и кошелек; Чрез бревна, кирпичи, чрез полный смрада ток Перескочив, бежал, и сам куда не зная. Косматых церберов ужаснейшая стая, Исчадье адово, вдруг стала предо мной, И всюду раздался псов алчных лай и вой. Что делать! Я шинель им отдал на съеденье. Снег мокрый, сильный ветр. О! страшное мученье! В тоске, в отчаянье, промокший до костей, Я в полночь наконец до хижины моей, О милые друзья, калекой дотащился. Нет! полно! Я навек с Буяновым простился. Блажен, стократ блажен, кто в тишине живет И в сонмище людей неистовых нейдет; Кто, веселясь подчас с подругой молодою, За нежный поцелуй не награжден бедою; С кем не встречается опасный мой Сосед: Кто любит и шутить, но только не во вред; Кто иногда стихи от скуки сочиняет И над рецензией славянской засыпает.

₁₈₁₁

А. МЕРЗЛЯКОВ

* * *

Среди долины ровныя, На гладкой высоте Цветет, растет высокий дуб В могучей красоте. Высокий дуб, развесистый, Один у всех в глазах; Один, один, бедняжечка, Как рекрут на часах! Взойдет ли красно солнышко – Кого под тень принять? Ударит ли погодушка - Кто будет защищать? Ни сосенки кудрявые, Ни ивки близ него, Ни кустики зеленые Не вьются вкруг него. Ах, скучно одинокому И дереву расти! Ах, горько, горько молодцу Без милой жизнь вести! Есть много сребра, золота, Кого им подарить? Есть много славы, почестей – Но с кем их разделить? Встречаюсь ли с знакомыми – Поклон, да был таков; Встречаюсь ли с пригожими – Поклон да пара слов. Одних я сам пугаюся, Другой бежит меня, Все други, все приятели До черного лишь дня! Где ж сердцем отдохнуть могу, Когда гроза взойдет? Друг нежный спит в сырой земле, На помощь не придет! Ни роду нет, ни племени В чужой мне стороне; Не ластится любезная Подруженька ко мне! Не плачется от радости Старик, глядя на нас; Не вьются вкруг малюточки, Тихохонько резвясь! Возьмите же все золото, Все почести назад; Мне родину, мне милую, Мне милой дайте взгляд!