Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками. 1918—1924

Вводя продналог, большевики не помышляли о том, какие еще важные перемены это вызовет к жизни, ибо не предполагали что-либо менять в центральном управлении народным хозяйством, и тем более не собирались терять государственную монополию в торговле и легкой промышленности. Они твердо рассчитывали собрать излишки зерна путем обмена его на товары легкой промышленности. Вскоре стало очевидно, что эти надежды беспочвенны, в связи с чем, шаг за шагом, им приходилось проводить все более смелые реформы, создавшие в конце концов тот уникальный гибрид социализма и капитализма, который и носил название новой экономической политики (этот термин впервые вошел в обиход зимой 1921–1922 гг.)^{1387}. Продналог «неизбежно подразумевал возрождение для крестьянства всех прав торговли в той части излишков зерна, которая оставалась в их распоряжении (в противном случае эта мера оказалась бы не более чем номинальной уступкой, не способной побудить увеличение сельхозпроизводства). Это, в свою очередь, вело к восстановлению рынка сельскохозяйственной продукции, а вслед за тем рыночных отношений, как естественного связующего звена между сельским хозяйством и промышленностью, и реанимации сферы денежного обращения»^{1388}.

Продналог, таким образом, неизбежно вел, в первую очередь, к реставрации частной торговли зерном и другими сельхозпродуктами — а ведь не прошло и пятнадцати месяцев с тех пор, как Ленин клялся, что скорее все вымрут, чем он ослабит государственную монополию на торговлю зерном ^{1389} . Кроме того, это означало возврат к привычной денежной практике, со стабильной валютой, обеспеченной общепризнанными ценностями. Далее следовало ожидать отказа от государственной монополии в промышленности, поскольку крестьяне проявляли готовность расстаться с излишками только при условии, если могли приобрести на них продукцию легкой промышленности: а это, в свою очередь, влекло приватизацию доброй доли производства потребительских товаров. Таким образом, экстренные меры, предназначенные загасить пылающее всенародное восстание, увлекли большевиков на неизведанную тропу, которая могла привести к реставрации капитализма и увенчаться установлением «буржуазной демократии» [215] .

215

Хотя считается, что «военный коммунизм» был импровизацией, а нэп спланированным шагом, в действительности все было наоборот.

В период между 1922 и 1924 гг. Москва отказалась от идеала безденежной экономики и обратилась к традиционной финансовой практике. Переход к денежным обязательствам был затруднен из-за того, что правительству требовались горы бумажных денег, чтобы покрыть бюджетный дефицит. В первые три года нэпа в Советском Союзе одновременно существовали две денежные системы: одну представляли собой практически обесценившиеся бумажки, называвшиеся дензнаками или совзнаками; другую — новые золотые рубли, называвшиеся «червонцами».

Бумажные рубли выпускались со скоростью, с какой только могли работать печатные станки. В 1921 г. их выпуск составил 16 триллионов, в 1922-м около двух квадриллионов: «Число из 16 знаков под более ясным экономическим небосклоном скорее ассоциировалось бы с астрономией, чем с финансами» ^{1390} . Крестьяне отказывались принимать «бумажки» и предпочитали иные эквиваленты, главным образом меры зерна.

Продолжая наводнять страну ничего не стоившими «бумажками», правительство предприняло меры для создания новой прочной валюты. Финансовые реформы были поручены Н.Н.Кутлеру, бывшему банкиру и министру в кабинете Сергея Витте, ставшему после ухода с государственной службы депутатом от кадетов в Думе, и Г.Я.Сокольникову, новому наркому финансов. Кутлер вошел в правление Госбанка, который был создан по его совету в октябре 1921 г. По его же рекомендации власти выпустили новую валюту и произвели пересчет государственного бюджета в царских рублях ^{1391} . (Двумя годами позже подобную реформу провели в Германии под эгидой директора Рейхсбанка Ялмара Шахта.) В ноябре 1922 г. Госбанку было дано право выпустить червонцы трех разных достоинств, обеспеченные на 25 % золотыми слитками и иностранными валютными резервами, а в остальном товарами и краткосрочными облигациями; каждый новый рубль представлял 7,7 грамма чистого золота, то есть золотой эквивалент 10 царских рублей [216] . Червонцы, предназначенные более для крупных денежных операций между государственными предприятиями, чем в качестве законного платежного средства, циркулировали наряду со старыми дензнаками, которые, несмотря на астрономические номиналы, были необходимы для мелких розничных сделок. (Ленин, недовольный восстановлением прежнего значения золота в денежной политике, пообещал, что, как только коммунизм победит в глобальном масштабе, этот металл будет применяться только при постройке сортиров ^{1392} .) К февралю 1924 г. девять десятых всех расчетов производились в червонцах ^{1393} , в это время бумажные рубли были изъяты из обращения и заменены «государственными казначейскими билетами», приравненными по значению к одному царскому рублю. Тогда же крестьянам позволили расплачиваться по налогам с государством не только продуктами, но и частично или полностью деньгами.

216

В царской России червонцами назывались золотые монеты; большинство советских червонцев выпускались в виде бумажных, но имели хождение и металлические.

Закономерные изменения претерпела и налоговая система, приобретая все более традиционный облик. Государственный бюджет, исчисляемый золотыми рублями, урегулировался. Дефицит, который в 1922 г. достигал более половины расходных статей бюджета, постепенно сокращался. Законы, изданные в 1924 г., запрещали выпуск банкнот как средства покрытия дефицита^{1394}.

Несмотря на сопротивление новых руководителей национализированных предприятий, были изданы декреты, поощряющие мелкое частное и кооперативное производство, владельцам которого придали статус юридических лиц и позволили использовать труд ограниченного числа наемных рабочих. Крупные предприятия оставались в руках государства и пользовались его субсидиями. Прекрасно понимая, что нэп грозит подорвать социалистические основы государства, а вместе с ними и саму основу власти, Ленин озаботился тем, чтобы «командные высоты» экономики оставались в руках правительства: банки, тяжелая промышленность, международная торговля^{1395}, а также транспорт. Средним предприятиям было предложено перейти на самофинансирование, то есть ввести так называемый хозрасчет. Производства, неспособные работать по новой системе или малоэффективные, подлежали сдаче в аренду^{1396}: более 4 тыс. предприятий, большую долю которых составляли мукомольни, взяли внаем либо прежние владельцы, либо кооперативы^{1397}. Эти экономические уступки правительства были особенно значимы с точки зрения принципов, которые они внедрили в жизнь, особенно в отношении права на использование наемного труда, вызывавшего особое негодование социалистов. Однако их реальный эффект оказался малоощутимым. В 1922 г. 92,4 % от общего объема национального промышленного производства в стоимостном выражении приходились на долю государственных предприятий^{1398}.

Переход на хозрасчет заставил отказаться от сложной системы распределения бесплатных услуг и товаров, благодаря которой зимой 1920–1921 гг. удовлетворялись на казенный счет основные нужды 38 миллионов граждан^{1399}. Почтовые и транспортные услуги стали платными. Рабочие получали заработок и должны были приобретать продукты на свободном рынке. Продовольственные нормы тоже постепенно отменили. Шаг за шагом розничная продажа приватизировалась. Гражданам разрешалось приобретать недвижимость в городах, владеть издательствами, фармацевтическими производствами и сельскохозяйственной техникой и орудиями. Было отчасти восстановлено наследственное право, упраздненное в 1918 г.^{1400}.

Нэп породил непривлекательный тип дельца, весьма далекий от образа классического «буржуя»^{1401}. Отношение окружающих к частному предпринимательству было таким недружелюбным, а его будущее столь неопределенным, что те, кто рискнул воспользоваться экономическими свободами, не задумываясь о завтрашнем дне, спешили насладиться своим достатком сегодня же. На презрение к ним правительства и общества «нэпманы» отвечали той же монетой. На фоне всеобщей нищеты и голода они утопали в кичливой безвкусной роскоши и нарочито выставляли ее напоказ, без зазрения совести кутили в ресторанах и ночных клубах со своими дамами, щеголявшими драгоценностями и мехами.

Совокупный результат всех мер, обеспечивших развитие новой экономической политики, безусловно положителен, хотя и не ровен по всем показателям. Определить в точности их эффект невозможно, ибо советская статистика в области экономики крайне ненадежна, и ее данные, в зависимости от источника, могут расходиться на несколько сотен процентов [217] .

Положительный эффект сказался прежде всего и главным образом на сельском хозяйстве. В 1922 г., благодаря пожертвованиям и закупкам посевного зерна за границей, а также благоприятной погоде, Россия получила очень хороший урожай. Вдохновленные новой налоговой политикой крестьяне увеличили размеры пахотной земли: площадь, занятая под посевы в 1925 г., сравнялась с 1913 годом ^{1402} . Производительность, тем не менее, не достигала дореволюционного уровня, соответственными были и урожаи: даже в 1928 г., накануне коллективизации, они оказались на 10 % ниже уровня 1913 г.

217

Так, например, на X съезде партии Зиновьев заявил, что членами «пролетарских» профсоюзов в 1921 г. являются 4,5 млн человек (Десятый съезд РКП(б) Стеногр. отчет. С. 343). Согласно другому советскому источнику, в России в 1922 г. было всего 1,1 млн рабочих (Советское народное хозяйство в 1921–1925 гг. М., 1960. С. 531).

Рост промышленного производства шел замедленно из-за нехватки капиталов, изношенности оборудования и иных причин, требующих немедленного устранения. Иностранные концессии, на которые так рассчитывал Ленин, сыграли слабую роль, поскольку деловые люди Запада не решались на инвестиции в стране, которая не возвращала займов и национализировала средства производства. Советская бюрократия, враждебно настроенная к зарубежному капиталу, делала все, что было в ее силах, чтобы воспрепятствовать концессиям, прибегая к разным средствам канцелярской волокиты. Да и ЧК, а затем ГПУ сыграли свою роль, расценивая всякую иностранную экономическую деятельность в России как предлог для шпионажа. В последний год нэпа (1928) в Советском Союзе было только 31 действующее иностранное предприятие с капиталом (в 1925 г.) всего 32 млн руб. (16 млн долларов). Большинство их занимались не производством, а эксплуатацией российских природных ресурсов, в особенности леса, где использовалось 85 % западного капитала, вложенного в концессии^{1403}.

Нэп препятствовал всеобъемлющему планированию народного хозяйства, которое большевики считали неотъемлемой чертой социализма. Высший совет народного хозяйства (ВСНХ) отказался от идеи организации экономики и сосредоточился, в меру своих возможностей, на управлении практически бездействующей индустрией посредством кредитов. Государством выдавались кредиты финансовые и сырьевые (в виде сырья и оборудования) — другие необходимые для производства материалы производители могли приобрести на свободном рынке. Вся продукция, сверх необходимого для покрытия расходов, передавалась государству. С целью планирования экономики Ленин в феврале 1921 г. создал новое учреждение, известное как Госплан (Государственная плановая комиссия), первой задачей которого было разработать всеобщую систему электрификации, которая должна была заложить основу будущего индустриального и социалистического развития страны. Еще до нэпа, в 1920 г., Ленин создал Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО), которая в ближайшие 10–15 лет должна была провести электричество в деревню, в основном используя энергию гидростанций. Он возлагал фантастические надежды на этот проект, способный, по его мнению, покончить со всеми пока неразрешимыми проблемами. Его чаяния нашли выражение в знаменитом призыве, точный смысл которого не слишком ясен и сегодня: «Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны»^{1404}. В решениях XII съезда партии (1923) электрификация описывается как центральный момент планирования народного хозяйства и «краеугольный камень» экономического развития России. Ленин вкладывал в это еще больший смысл. Он искренне верил, что электрический свет истребит дух капитализма в его последнем прибежище — крестьянском хозяйстве — и подорвет веру в Бога: Симон Либерман слышал рассуждения Ленина о том, что электричество заменит крестьянину Бога и он станет молиться на него^{1405}.

Весь план был еще одной утопией, не учитывающей затрат и зашедшей в тупик из-за нехватки средств: скоро стало понятно, что его реализация требует ежегодных затрат в размере 1 триллиона золотых рублей (500 миллиардов долларов) в период на ближайшие 10–15 лет. «При наличии практически не работающей отечественной индустрии и полным отсутствии сельскохозяйственного экспорта для закупки за границей необходимого оборудования и технической документации, — по словам одного советского историка, — вся эта затея с электрификацией действительно смахивала на "электрофикцию"»^{1406}.