Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924

Как ни любил он напоминать сорвиголовам в своей партии, что Европа — не Россия и что революцию там несравненно более трудно осуществить, на практике Ленин вел себя так, будто различия эти не имели никакого значения. В июле 1920 г. он приказал Красной Армии идти на Варшаву, поскольку был убежден на основании опыта гражданской войны, что массы не отвечают на патриотические призывы. Ленину вскоре пришлось увидеть, насколько он ошибался, но большевики не усвоили урока: каждый свой провал за рубежом они сваливали либо на тактические просчеты, либо на нерешительность тамошних коммунистов. «Надо учить, учить и учить английских коммунистов работать, как работали большевики», — настаивал Ленин²⁵⁵. Подобная установка раздражала европейских коммунистов. «Неужели ничего нельзя извлечь из опыта движения, борьбы, революций в других странах, — спрашивал Зиновьева английский делегат конгресса Коминтерна, — неужели русские приехали сюда не учиться, но только учить?»²⁵⁶ Другой английский делегат Второго конгресса Коминтерна писал по возвращении: «Самым заметным обстоятельством здесь является абсолютная некомпетентность Конгресса, когда он берется диктовать правила британскому движению. Те тактические приемы, которые зарекомендовали себя полезными и успешными в России, привели бы к гротескным провалам, будь они применены здесь. Различие в условиях между этой высоко организованной, индустриально централизованной, политически устоявшейся и изолированной страной — и средневековой, полуварварской, (политически) разболтанной и политически инфантильной Россией никогда не станет доступно тем, кто не видел этого собственными глазами»²⁵⁷.

На практике западные коммунисты почти всегда подавляли свои сомнения и уступали желаниям Москвы, поскольку большевики завоевали себе не сравнимый ни с чем престиж, став во главе единственной успешной революции. Чрезмерно колеблющихся и протестующих Ленин изгонял из Коминтерна. Так, например, ведущий немецкий коммунист Пауль Леви, предупреждавший Москву, насколько опасна может оказаться попытка устроить путч в его стране, был в апреле 1921 г. объявлен «изменником» и изгнан и из компартии Германии, и из Коминтерна. Он подвергся наказанию не оттого, что оказался неправ, — даже Ленин признал, что он дал ему хороший совет, — но потому, что нарушил субординацию. [Drachkovitch M.M., Lazitch В. The Comintern: Historical Highlights. New York, 1966. P. 271—299. Леви кончил самоубийством в 1930 г.]. Таким образом критиков заставляли замолчать, но это не избавляло от повторения ошибок.

Анжелика Балабанова возлагает основную вину за неудачи Коминтерна на самого Ленина и принятую им линию руководства. Настаивая на безусловном подчинении, он отпугнул от движения истинных, склонных к независимости суждений революционеров, и их место заняли карьеристы, единственным навыком которых было повиновение. Ряды Третьего Интернационала стали быстро разрастаться от притока негодяев и интриганов, да и глава его, Зиновьев, был не лучше других — о нем Балабанова пишет, что после Муссолини это был «самый низкий человек», какого она только знала²⁵⁸. Относясь к ленинской «привычке избирать себе сотрудников и доверенных лиц именно вследствие их слабостей и недостатков, а также на основании их сомнительного прошлого», она вспоминает: «Ленин не был ни слеп, ни безразличен к тому, какой вред личная непорядочность могла причинить движению. И тем не менее он использовал людей, представлявших собою отбросы человечества... Большевики... использовали любого, кто доказывал свою хитрость, беспринципность, способность быть "мастером на все руки", проникать всюду, рабски исполнять приказы начальства... Считая меня хорошим революционером, пусть и не большевиком, Ленин и его сотрудники были уверены, что я одобряю их методы: коррупцию с целью подрыва оппозиционных организаций, клевету на всех, кто оказывался склонен или способен к противодействию, объявление всех их действий бесчестными или вредными»²⁵⁹. Однако она не смогла одобрить этого и вышла из Коминтерна. Менее достойные остались.

К приведенным выше причинам можно добавить еще одну, четвертую, неуловимую по своей природе и потому трудно определимую. Она связана с «русскостью» большевизма. Отличительным качеством российского радикализма всегда был неуступчивый экстремизм, установка на «все или ничего», стремление «идти напролом», презрение к компромиссу. Это связано с тем, что до того, как захватить власть, российские радикалы — интеллектуалы, у которых почти не было последователей и практически не было возможности влиять на политику, — жили исключительно идеями, и только с ними отождествлялись. Подобных людей можно было встретить и на Западе, особенно среди анархистов, но там они оказывались в безусловном меньшинстве. Западные радикалы мечтали реформировать, а не разрушить, существующий порядок; российские, напротив, видели в своей стране мало достойного сбережения. Вследствие этих глубочайших различий в политической философии, вследствие русского нигилизма большевикам трудно оказывалось общаться с теми, кто сочувствовал им на Западе. С точки зрения русских, последние не были настоящими коммунистами. «Большевизм. Это — русское слово, — писал эмигрант-антикоммунист в 1919 г. — Но не только слово. Ибо большевизм в том виде, в тех формах и проявлениях, что кристаллизуется вот уже почти два года в России, есть явление исключительное, русское, нитями глубокими связанное с русской душой. И когда говорят о большевизме немецком, о большевизме венгерском, я улыбаюсь. Разве это большевизм? Внешне. Политически, может быть. Но без души своеобразной. Без русской души. Псевдобольшевизм»²⁶⁰.

ГЛАВА 5. КОММУНИЗМ, ФАШИЗМ И НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ

Что такое фашизм? Это социализм, освободившийся от демократии.

Шарль Морра¹'

Деятельность коммунистов дома и за рубежом парадоксальным образом привела не к революции в мировом масштабе, а к росту движений, усвоивших их дух и копировавших их методы для борьбы с коммунизмом. В этом смысле так называемый правый радикализм, или «фашизм», возникший в Европе после Первой мировой войны, часто рассматривается как прямая противоположность коммунизму. Но, как это часто бывает в столкновениях идеологий, как религиозного, так и светского содержания, их яростный характер вызван не антагонизмом их принципов или целей, а борьбой за одну и ту же цель — поддержки избирателей.

Отношения между коммунизмом и фашизмом уже давно стали предметом спора. Интерпретация, обязательная для коммунистических историков и облюбованная западными социалистами и либералами, ставит оба феномена в непримиримую оппозицию друг к другу. Консервативные историки, со своей стороны, объединяют их понятием «тоталитаризма». Проблема крайне важная, поскольку ставит вопрос: есть ли родственные отношения между марксизмом-ленинизмом и фашизмом, и в особенности нацизмом как его крайним проявлением, или последние два — детища капитализма и ничего больше?

Не станем сосредоточиваться на этой полемике, которой посвящена обширная литература². Мы попытаемся пролить свет на то влияние, которое коммунизм оказывал на политику Запада как в качестве привлекательной модели для подражания, так и угрозы распространения. Исследуя происхождение праворадикальных движений в Европе в период между войнами, скоро убеждаешься, что они были бы немыслимы, не имей они готовых уроков, преподанных Лениным и Сталиным. Это обстоятельство странным образом ускользает о внимания историков и политологов, которые рассматривают тоталитарные режимы в Европе как самозародившиеся: даже Карл Брахер в своем образцовом описании прихода Гитлера к власти не упоминает Ленина, хотя аналогии в методах, используемых этими двумя вождями, повсюду в его работе бросаются в глаза³.

Почему исследователи фашизма и тоталитаризма как правило проходят мимо советского опыта? Для левых историков даже сама идея сопоставления советского коммунизма с фашизмом равносильна допущению их возможного родства. Поскольку фашизм для них по определению есть противоположность социализму и коммунизму, никакие разговоры об их сходстве недопустимы, и источники фашизма следует искать исключительно в консервативных идеях и практике капитализма. В Советском Союзе это направление зашло так далеко, что при Сталине и его непосредственных преемниках термин «национал-социалист» был вообще исключен из оборота.

Во-вторых, в 20-е годы, когда концепции «тоталитаризма» и «фашизма» стали набирать научный вес, западные ученые имели очень слабое представление о большевиках и однопартийном режиме, ими изобретенном. Как мы уже отмечали⁴, основы этого режима закладывались в 1917—18 годах, когда в Европе в последний год Первой мировой войны были и иные, более важные и насущные проблемы, чем идущие в России внутренние процессы. Истинная природа коммунистического режима была надолго сокрыта от иностранных глаз за фасадом новых псевдодемократических институтов государственного здания, строящегося партией-монополистом. Как бы странно это ни представлялось сегодня, в 20-е годы, «когда развивались фашистские движения, коммунизм еще не проявил себя как тоталитарная система... но казался защитником безграничной свободы...»⁵. В период между войнами коммунистический режим так и не стал предметом серьезного исторического и теоретического анализа. Несколько серьезных работ о Советской России, появившихся в основном в 30-е годы, описывали страну, существовавшую при сталинском режиме, чем создавалось ложное впечатление, будто именно он, Сталин, а не Ленин породил однопартийную систему. Еще в 1951 году Ханна Арендт утверждала, что Ленин изначально задумывал сосредоточить власть в советах, но потерпел «крупнейшее поражение», когда в начале гражданской войны «высшая власть... перешла в руки партийной бюрократии»⁶.

Первые исследования феномена тоталитаризма проводились почти исключительно немецкими учеными на основе их собственного национального опыта⁷. Это объясняет преувеличенное значение, какое Ханна Арендт придает антисемитизму как атрибуту тоталитаризма. [В книге «Происхождение тоталитаризма» (Нью-Йорк, 1958. С. VIII) автор называет еврейский вопрос и антисемитизм «катализатором» сначала нацистского движения, а затем и Второй мировой войны, отводя этой теме первые четыре главы своей книги.]. Другие авторы (как Зигмунд Нейманн) отмечают сходства режимов Сталина, Муссолини и Гитлера, но и они пренебрегают русским влиянием на праворадикальные движения по той простой причине, что были плохо знакомы с механизмом коммунистической политической системы. Первый систематичный анализ диктатур левого и правого толка, сделанный в 1956 году Карлом Фридрихом и Збигневом Бжезинским, тоже несколько страдает отсутствием исторической перспективы⁸.

Третьим фактором, препятствовавшим пониманию влияния большевизма на фашизм и национал-социализм, была настойчивая подмена Москвой в словаре «прогрессивной» науки прилагательного «тоталитарный» на «фашистский» при описании всех антикоммунистических движений и режимов. Партийная линия в этом вопросе сложилась еще в начале 20-х годов и была формализована в резолюциях Коминтерна. «Фашизм», термин, свободно применявшийся как в отношении муссолиниевской Италии и гитлеровской Германии, так и в отношении таких сравнительно мягких антикоммунистических диктатур, как режим Салазара в Португалии и Пилсудского в Польше, был объявлен продуктом «финансового капитализма» и орудием буржуазии. В 20-е годы официальной советской доктриной прямо утверждалось, что «капиталистические» страны, прежде чем уступят дорогу коммунизму (социализму), обречены пройти через фазу «фашизма». В середине 1930-х, проводя политику «Народного фронта», Москва несколько смягчила позиции в этом вопросе, чтобы не лишать себя возможности войти в сотрудничество с правительствами и движениями, которые подпадали под ее собственное определение «фашистских». Но принцип, что антикоммунизм и фашизм суть одно и то же, был обязательным для всех стран, где действовала коммунистическая цензура, вплоть до начала периода «гласности», наступившего при Михаиле Горбачеве. Такого же взгляда придерживались «прогрессивные» круги на Западе. А те ученые, которые имели смелость сравнить режимы Муссолини или Гитлера с коммунизмом или увидеть в них истинно народные движения, обрекали себя на остракизм. [См., напр., как итальянская интеллигенция относилась к Ренцо де Феличе, подчеркивавшему массовые, а не «буржуазные» корни фашизма (Ledeen M. In: Mosse G. International Fascism. London—Beverly Hills, 1979. P. 125-140)].