Русская сила графа Соколова
Шрифт:
– Ты, Сычев, хочешь, чтобы я их в баньке, на верхнем полке допрашивал?
Тот, резко переменив тон, дерзко отвечал:
– А это уж как вашей милости угодно будет! Впрочем, кто кого и где допрашивать станет, мы еще посмотрим. Париться не передумали?
Соколов расхохотался:
– С какой стати? И тебя попарю! Желаешь? Ложись, соловей-разбойник, на верхний полок. Эх, веники хороши, густые, прилипчивые, так к телесам и льнут! Ну, как у нас в Сандунах, не хуже! – Он открыл дверцу большой, источавшей жаркое пламя печи, швырнул один за другим три больших ковша кипятка.
Сычев распластался на брюхе. Соколов широкими движениями обоих веников из-под потолка гнал на спину харьковского начальника обжигающий пар. Потом взмахнул ими и враз приложился к спине:
– Э-эх!
Сычев блаженно застонал:
– Хорошо…
– Дальше еще лучше будет! – заверил Соколов. Он продолжал гнать жар, молотил Сычева вениками и так и этак. Через несколько минут тот застонал:
– Ух, жарко! Спасибо, хватит… Жжет!
– Ну как же хватит? Не обижай меня, хозяин. Первый заход – как к барыне под юбку! – самый сладкий, дороже всех остальных. Вот тебе еще, вот еще!
– Ну будя! Сейчас помру… – Сычев сделал попытку приподняться.
Соколов сильной рукой прижал его к полку, беспощадно молотя веником по усатой морде, не давая ни дыхнуть свободно, ни выскользнуть, только листья в стороны летели. Дознаватель Петра I – Емелька Свежев, умевший снимать шкуры с живых, позавидовал бы такой работе.
Вдруг Соколов наклонился к Сычеву:
– Девки голые уже ждут в предбаннике? Аппарат кассетами заряжен? Чего мычишь, блюститель закона?
Хотел Сычев громко крикнуть, вышло невнятным хрипом:
– Помираю! Дышать нечем…
– Небось еще поживешь. До суда обязан выдюжить. Твои показания – важные. Сегодня ты расскажешь мне, как выбивал из торговцев двести тысяч? И кто отравил Кугельского?
Сычев ухватился за руку Соколова, простонал:
– Не знаю… Отпустите, денег дам…
Соколов вырвал руку, заверил:
– Ты, харьковский Пинкертон, прославишься на всю Россию, о тебе газеты всякий срам напишут.
Сычев уже не порывался к выходу. Он лежал распластанным, изнемогшим, тяжко дыша, выпучивая глаза.
Соколов швырнул веники на лицо полуобморочного Сычева. Затем обернул свои чресла полотенцем и, розовый, приятно разгоряченный, появился в предбаннике.
Тут ждало сыщика ожидаемое и замечательное зрелище. Все три девицы, сияя юной прелестью, в соблазнительных позах, голыми сидели на широкой лавке и, не скрывая восторга, радостно улыбались атлету-красавцу.
– Замечательное зрелище! – расхохотался Соколов. – Господь наградил вас, дур, такой невероятной и притягивающей красотой, а вы поганите свои божественные души дешевым развратом. Где Годлевский и Ярошинский?
Девицы простодушно отвечали:
– Они с утра тут были. Баню протопили и уехали.
– Почему уехали? – удивился сыщик.
– Им так приказал господин Сычев. Сегодня сюда не заглянут.
– А вы, стало быть, тут постоянно пребываете?
За всех отвечала Галя:
– Не, мы от мадам Гофштейн. Сюда нас, как самых красивых, господин Сычев иногда требует.
Дверь парилки медленно, со скрипом
растворилась – то жаждал выползти на свет божий Сычев.Соколов изумился:
– Куда ты, сердечный? Рано, рано собрался дышать свежим аэром. Погрейся еще, размягчи свою жестокую натуру!
Соколов подхватил Сычева под мышки, отшвырнул его обратно в парилку – на пол. Затем захлопнул дверь, припер ее поленом. Обратился к девицам:
– Вы, дурочки, и впрямь решили, что граф Соколов будет наслаждаться вашей продажной красотой? Вы, гетеры бесстыдные, являетесь пособницами преступников, ибо хотели заманить служивого человека в ваши гнусные сети. И меня Сычев стал бы шантажировать непристойными фото. Я должен был бы арестовать вас. Но даю шанс: сейчас я начну считать, и, кто после счета «три» останется здесь, того я нынче же посажу в тюрьму. Уразумели? Раз, два…
Обнаженные девицы, сшибаясь лбами, бросились в узкую дверь. Соколов собрал их одежду и вышвырнул вслед. Затем удовлетворенно произнес:
– Ну а теперь надо воспитать еще одного приспешника злодеев!
Соколов взял кочергу, стоявшую в углу, подошел к замаскированному объективу и с силой ударил по линзе рукоятью. Раздался звон – линза разлетелась на мелкие осколки. После этого сыщик неспешно вышел из бани. Под дощатой пристройкой он увидал готового заплакать человека с большими пейсами и черной, как сажа, большой бородой. Это был Зильберштейн из «Де Ламитье».
Соколов выволок его за шиворот, заглянул в лицо:
– Где пластины?
Фотограф что-то испуганно промычал. Тогда Соколов ухватился за край дощатой пристройки, малость напрягся и отшвырнул доски в сторону. Рядом со стеной, возле камеры, аккуратной стопкой лежали кассеты с пластинами. Сыщик одну за другой засветил их. Затем взял треногу с камерой. Был соблазн: разнести ее о стену. Но в последний момент пожалел тихо всхлипывавшего фотографа – швырнул аппарат:
– Убирайся вон, паршивый!.. – и подумал: «Ну, самое время начинать допрос!»
Сыщик вернулся вовремя.
Сычев представлял жалкое зрелище – он недвижимо лежал на полу парилки, раскинув руки, тяжело дыша открытым ртом.
Соколов принес шайку холодной воды и обдал ею Сычева, спросил:
– Еще попарить? Или готов показания давать?
Сычев выдавил:
– Ла-а… готов…
Соколов подхватил его, выволок в предбанник, налил холодного кваса. Тот жадно выпил две большие пивные кружки и, отдыхиваясь, сказал:
– Виновен, понукал торговцев деньги платить, как бы за нашу службу. Потому что жалованье малое…
– Сколько требовал?
– Двести тысяч.
Соколов достал загодя припасенные листы бумаги, протянул вечное перо:
– Сиди пиши своей рукой: кто ходил требовать, когда и к кому?
Сычев заскрипел пером. Соколов накинул ему на плечи полотенце, а сам облачился в мундир. В кармане пиджака Сычева нашел револьвер, забрал его. Затем заглянул через плечо Сычева, пробежал глазами показания, строго сказал:
– Почему не указываешь, кто отравил Кугельского, кто жег лавки и кто избивал Бродского? И пиши, что взял деньги у него.