Русская Вандея
Шрифт:
О том, чтобы завести себе новые брюки, честные служащие не смели и думать. Мне удалось в ноябре сшить новые сапоги только при протекции помощника — ростовского генерал-губернатора А. Я. Беляева, который замолвил слово в одном учреждении, работавшем на армию (Докат). Некоторые из моих сослуживцев ходили в рваных башмаках и заплатанных брюках.
Мне дважды пришлось участвовать в комиссии по выработке окладов содержания чинам Донской армии.
Комиссия начинала работать при одних рыночных ценах и кончала при других, так что новые ставки еще до утверждения их оказывались столь мизерными, что опять приходилось их пересматривать. Круг в конце концов начал обсуждать вопрос об удовлетворении служащих натурой, как это делалось у большевиков. Для получения же государством из станиц предметов питания возникла мысль об устройстве в г. Ростове обменного двора. Деньги утрачивали
Из-за недостатка продуктов юг России обратился в Обломовку: забота о пище стала главной заботой, с тою лишь разницей, что обломовцы думали, как бы повкуснее поесть, а на юге России — что бы поесть.
«Деревенская интеллигенция еле-еле существует, перебиваясь с хлеба на квас. Раньше газеты читали, кружки самообразования устраивали, библиотеки заводили, книги выписывали, а теперь только о хлебе и думаем», — сообщали «Донской Речи» провинциальные корреспонденты. [267]
267
«Донская Речь», 1919 г., № 10.
Мелкое политиканство, ругань по адресу Доброволии после екатеринодарского «действа» несколько заглохли. Зато об общественных язвах, порожденных отчасти и дурным управлением, начали раздаваться довольно смелые голоса. Наступление Буденного еще только обозначалось, еще шнурок, отмечавший на карте наш фронт проходил далеко к северу от Ростова, но внутреннюю разруху уже расценивали как предвестник провала всего белого предприятия.
«После майско-июльских побед, — писал в ноябре полк. С. Бородин в «Донских Ведомостях», — когда разбитые красные армии спешно отступали на север, когда армии ген. Деникина захватывали огромные средства войны, казалось, что войне в 1919 году наступает конец. Но оказалось, что до конца еще далеко, и трудно сказать, когда война кончится. Конечно, причина в том, что красные к августу успели оправиться и приступили к активным действиям; но в значительной степени в затяжке войны виноваты и белые. И вот о виновности белых нужно не молчать, ссылаясь на необходимость секретов, а громко говорить. Секреты, которые приносят вред, нужно отбросить. Есть язвы белого тела, которых нужно не укрывать рубищами, а лечить действительными средствами. Первая язва — это грабежи. Вторая — спекуляция. Третья — узкоклассовая пропаганда и агитация. Четвертая — утрата чувства общего в пользу личного, уклонение от долга по корысти и трусости. Пятая — общий упадок производительной энергии, леность, страсть к наслаждениям. Когда русские крестьяне испытали на себе применение коммунистических принципов, они с неописуемым восторгом (?) ждали прибытия добровольцев и казаков. И вдруг, к стыду нашему и своему ужасу, они увидели, что белые воины, как и красные, днем и ночью, с оружием и без оружия, берут бесплатно крестьянское добро. — «А ведь мы вас ожидали, как спасителей от большевиков!» И крестьяне на вопрос, кто лучше, отвечают кратко и выразительно: «Уси гарны». [268]
268
«Донские Ведомости», № 259, от 13 ноября 1919 г.
Первый существенный удар по лицу великая и неделимая получила на Украине.
Самое движение туда составляло большую ошибку. Заняв этот край, Доброволия не только не распутала клубка тамошних сложных взаимоотношений между политическими группировками, а внесла еще большую путаницу и смуту в украинскую жизнь. «Землеробы», те самые зубры, которые возвели, с помощью немецких штыков, на престол светлейшего гетмана, приветствовали и добровольцев. Мелкая буржуазия, часть городской и большинство деревенской интеллигенции склонялись к Петлюре. Рабочие — за Советскую власть. Крестьяне по преимуществу соблюдали нейтралитет. Анархические и бандитские элементы города и деревни признавали только батько Махно.
Доброволия, с ее реакционной политикой и презрением к национальным особенностям, возбудила общую ненависть. Май-Маевский, например, издал приказ, воспрещавший преподавание на родном языке в государственных и общественных школах. [269]
Махно не замедлил выступить.
Бандит чистейшей воды, он старался придать своим грабежам и погромам характер идейной борьбы, то против «панов»,
то против «жидов», то против коммунистов, то против добровольцев, смотря по обстоятельствам.269
«Вольная Кубань», 1919 г., № 179.
Голытьба обожала смелого атамана. Крестьяне давали ему пристанище, зная, что батько расточителен и щедр, но и беспощадно мстителен.
Его шайка, разгромив городок или напав на обоз, стремительно уезжала с награбленным добром на «тачанках» и в первой же деревне исчезала бесследно, рассеивалась среди населения, как дым в воздухе.
Никакой преследователь не мог распознать среди крестьян, кто из них махновец, только что примчавшийся с грабежа, кто мирный деревенский труженик.
Про неуловимость Махно, про его смелые выходки в белом стане сложились легенды. Говорили, что иногда он переодевался в крестьянское платье и приезжал в большие города, занятые добровольцами, под видом торговца овощами. А потом, будто бы, на городских заборах появлялись афишки:
«Кто вчера на базаре кавуны покупал, тот и батьку Махно видал».
Рассказывали, по всей видимости — врали, что он отпечатал даже свои бумажные деньги с надписью:
Гоп, кума, не журыся, У Махно гроши завелыся.Черносотенцы с затаенным сладострастием сообщали в своих газетах, что на Украине чуть ли не везде красуются объявления Махно:
«Даю пять пудов пшеницы за жида».
В период занятия Украины Добровольческой армией Махно выкинул лозунг:
— Смерть деникинцам!
Этот клич сделал Нестора Махно чуть ли не национальным героем Украины. Добровольцев единодушно ненавидели все малороссы, кроме помещиков. Даже крестьяне на этот раз вышли из «нейтралитета». Признание права на землю за помещиками и «третий сноп» в их пользу, вместе с грубым, надменным поведением золотопогонников, озлобили деревню. Нестору Махно и его шайкам открывалось удобное поле для работы.
И он ударил.
Кровью будут пахнуть те страницы будущих исторических изысканий, которые коснутся ужасных украинских событий в октябре и ноябре 1919 года.
Махно врезался в середину белого тыла и огнем и мечом прошел по городам и крупным селениям Екатеринославщины, разорвав связь между Ростовом и Киевом. Таких ужасов в тех местах, наверно, не происходило со времен печенегов и Батыя. Волосы вставали дыбом, когда мы наконец прочли подробности о «боевых действиях» Махно в Екатеринославе, Новомосковске и других городах того района. Офицеры, интеллигенция, евреи, все зажиточные люди гибли под ножами и прикладами убийц. Кого топили в Днепре, кого сжигали живьем.
Махно подымал подонки общества, всех падших, потерявших человеческий облик разбойников и громил. Он будил самые низменные страсти в неустойчивой морально бедноте.
До поры, до времени его городские сторонники скрывались в своих ужасных притонах. Как только незримые наблюдатели сообщали им о том, что вдали курится пыль батькиных «тачанок», притоны превращались в махновские штабы, а громилы — в авангард армии батьки.
— Я боюсь этого города (Екатеринослава), — говорил один екатеринославский беженец. — Куда хотите, только не туда. Там стены домов так же лживы и опасны, как и люди. В этом городе — самая скверная, самая отвратительная накипь тылового котла разлилась по аллеям его широких улиц, по кривым переулкам, сбегающим к мирным берегам Днепра, по его грязным толкучкам-базарам. Дикий город был оплотом Махно. [270]
270
«Донская Речь», 1919 г., № 14. Статья Н. Литвина «Дикий город».
Для борьбы с подвижной, неуловимой, отчаянной армией батьки оказалось недостаточно корпуса ген. Слащева. Требовалась кавалерия. Пришлось снять с воронежского направления части ген. Шкуро и двинуть их в Екатеринославщину. Это в тот-то момент, когда 1-я Конная насела всей своей тяжестью на центр белого фронта!
«К Рождеству в Москву! — вот лозунг, который теперь должен быть двигателем всякого дела и начинания», — писало курское «Вечернее Время» 19 октября. [271]
271
№ 16.