Русская Вандея

В Екатерининской провели Крещенье.

Еще накануне праздника, с полудня, в станице началась невообразимая пальба. Многие из беженцев всполошились.

— Это святят воду, чтобы завтра Христа крестить, — успокоили туземцы. — Тут такой обычай, чтобы каждый казак выпалил пять раз по этому случаю.

Стрельба не умолкала и в день праздника.

— Сколько тратится даром патронов! Шла бы лучше Вольная Кубань палить на фронт, — назидательно говорила донская «козя».

Каждый кубанец выстрелил, наверно, не пять, а пятьдесят пять раз в Крещенье. Иные до того разохотились или так обильно запаслись патронами, что не унялись 7-го числа и палили уже ради озорства.

В этот день, под сухой ружейный треск, покинули мы Екатерининскую и перебрались в Павловскую.

Здесь вздохнули облегченной грудью, выбравшись на железную дорогу. Станица — подле самой станции Сосыка, между Ростовом и Тихорецкой, в 45 верстах от последней.

Во время блуждания по степным захолустьям мало какие вести доходили до нашего слуха. Знали только одно: дело дрянь, раз драпаем и драпаем без конца.

Теперь насладились самыми достоверными известиями, почерпнув их частью из газет, частью из штаба Донской армии. На станции стояли поезда ген. Сидорина и оперативной части; в станице разместилось «дежурство»1 и управление начальника снабжений.

В Новочеркасске и Ростове, узнали мы, хозяйничают красные.

Но они не могут перейти Дон, снова освободившийся ото льда на святках.

— Живая сила сохранена, и не все еще пропало! — утешали газеты.

Административная часть штаба армии.

— Все зависит теперь от того, пойдут ли воевать кубанцы, — говорило начальство.

Мы, побывавшие в кубанских станицах, убедились, что кубанцы не пойдут.

В Павловской, забитой донскими и добровольческими учреждениями, мы долго мучились, прежде чем нашли койкакое пристанище. Мне две ночи пришлось провести в одной хате с корниловским знаменным взводом. Душ двадцать мальчишек охраняли полковую «святыню», решительно никому не нужную. Они очень тосковали в тылу.

— Прожились тут почем зря. Можно прямо сказать: профиршпилились. Самогону хорошего здесь, знаете, нету, больше налегаем на спирт. А этот только у фельдшеров и сестер милосердия добываем на обмен. Загнали все золото.

— Как же теперь будете?

— Если на фронт, то две-три удачных атаки, и поправим дело.

— На кого в атаку? Если на неприятеля, то скорее на тот свет отправитесь, чем разбогатеете.

— Атакуют не всегда противника. За что мы кровь проливаем? За буржуев! Добром они ничего на армию не дают. Почему бы изредка их не поатаковать?

Наши газеты писали, что сущность социализма заключается в ограблении имущих неимущими. Если это так, то корниловские солдаты, судя по их же речам, были настоящие большевики.

— Чорт возьми, — возмущался один из юнцов, — что здесь за народ проклятый! Я в три дома заходил, продавал веревку, — хоть бы один подлец купил на счастье. Федералисты сволочи, Бычи! Развратила их Рада.

— Что у вас за веревка?

— Бесценная: веревка от повешенного. Жида раз под Курском вешали, задорный такой. Ему петлю надевали, а он же крыл нашего брата. Угробили. Веревочку-то я припрятал потом. От самого Курска вожу с собой. Не здесь, так в другом месте загоню за дюжину «колокольчиков».

Павловская — родина Быча. «Хведералисты» здесь поработали изрядно.

— Нам ни красных, ни белых, ни зеленых, ни зрелых. Кубань сама по себе. Демократичная республика! — заявляли павловцы.

— Политики, рак их съешь, — иронизировали донцы. — Понимают в политике столько же, как наши кривянские бабы-молочницы. Избаловались, испохабились! Отяжелели от урожая. Буржуями живут. А где слыхано, чтобы буржуй шел на фронт!?

Кубанцы на своем тучном черноземе живут куда зажиточнее донцов.

Гражданская война мало разорила здешний богатый край.

Даже бедняки, воевавшие под знаменами Шкуро и Покровского ради зипунов, теперь поправили свои дела.

Благоденствие и пресыщенность породили неслыханный эгоизм. Несчастье братьев-донцов мало трогало кубанцев. Они не только не выказывали русского радушия, но обнаруживали изумительное хамство. Мы, судейские, например, от них ничего не требовали, кроме ночлега и приветливого слова. А вместо этого часто слышали незаслуженную брань.

— Приехали, хамы, свиньи, объедать нашу Кубань, — вопила дебелая хозяйка-казачка, выгоняя из квартиры нашего смиренного, тихого, деликатного ген. Петрова и нескольких других, вполне приличных офицеров, втиснувшихся было, с помощью администрации, в хорошую хату.

— Что тут за паны явились? Моя хата! Кого хочу — пуштю, а не желаю — не пуштю, — разорялась она, выпятив грудь и воткнув сжатые кулаки в свои бока. — Мы к вам на Дон не лезем. Маруся! тащи сундуки, выноси стол и стулья.

Воинственная баба оставила бедному нашему председателю и его компании голые стены.

Некоторые хозяева, чтобы избавиться от постоя, уходили на целые дни и запирали хаты снаружи. Озлобленные донцы вышибали прикладами двери в присутствии станичных властей.

— Чорту они братья, а не нам. Не надо нам таких братьев, — горячились донцы. — Не стоит и защищать такую пакость. Пусть их проучат большевики.

Я, с группой своих офицеров, остановился, наконец, у казачки-чиновницы, недавно овдовевшей.

— Нам ничего не надо, ничего кроме стен, — предупредил я ее вначале.

— Ну, да, да, да! — раздраженно шептала хозяйка, еще не старая, но нервная женщина. — То вам подай, да другое подай. А я лакейничать не умею. Я вам не какая-нибудь. Мой муж коллежским регистратором служил в Ставрополе. Принесла вас нелегкая на мою голову.

Мы заняли крошечную боковушку. Нервная барыня требовала, чтобы мы громко не разговаривали, ходили на пятках и т. д. Через несколько дней она простудилась и заболела. Так боявшаяся уронить свое достоинство услуживанием нам, она теперь принимала, как должное, когда мы топили ей печку, подавали пищу и даже ссужали деньгами в долг без отдачи.

Наш генерал Л-ев, хватив нужды и горя на походе, плюнул на все и сбежал в Екатеринодар, куда заблаговременно выехала его семья. Командующий армией ген. Сидорин хотел было объявить в приказе о дезертирстве прокурора, но ограничился тем, что назначил меня на его место.

Здесь, в Павловской, беглое всевеликое остановилось на более или менее продолжительное время.

XXV ВЕРХОВНЫЙ КРУГ

В двадцатых числах января ген. Сидорин отправился в Екатеринодар в своем поезде. Я не преминул воспользоваться случаем и поехал на несколько дней в стольный город Кубани, к которому сейчас было приковано всеобщее внимание.