Русская война 1854. Книга третья

Новенький Петрушевский работает сразу по двум направлениям. По металлам — неохотно, но даже так ему уже удалось подготовить конвертер, где мы продуваем сталь горячим воздухом [12] . Кислород окисляет все примеси в чугуне, выдавая на выходе почти привычную для меня сталь. Почти две тонны за раз — меньше, чем могли бы, но в разы больше, чем при плавке в тигеле, как сейчас принято.

Впрочем, все оказалось не так радужно и элементарно, как я думал. Просто воздуха и конвертера оказалось недостаточно, но Василий Фомич вспомнил свой опыт на чугунолитейном и подсказал, что выкладывать зону плавки чем угодно нельзя, и нам пришлось заняться подготовкой нормальной футеровки. Лесовский достал кварциты, извести — все это измельчили, замешали и высушили. Получилось основание с высокой долей кремния, которая и температуру держала, и заодно добавила получающейся стали нужную крепость.

12

Это главный герой после полета вспомнил примерно, как делается бессемеровская сталь. Много всего пропустил, но так ведь это только начало.

Дальше были опыты по длительности плавки и продува — как оказалось, для второго хватало всего пятнадцати минут. По скорости и того, и другого, по температурным режимам, требованиям по качеству чугуна и возможным добавкам… Мы могли бы продолжать бесконечно, но как только методом перебора наткнулись на первый же приемлемый результат, то 90% мощностей тут же пустили на выплавку стали для котлов, турбин и новых конвертеров. А 10% времени продолжали тратить на эксперименты, пытаясь открыть более экономичные технологии или интересные сплавы.

В общем, с металлом дело шло, а вот со взрывчатыми веществами, которым прапорщик Петрушевский отдавался всей душой — мы, наоборот, зашли в тупик. Василий Фомич был убежден, что нужно продолжать работы по нитроглицерину, где всего-то и осталось, что нейтрализовать его кислотность. Почему-то он верил, что с этим справится окись магния, и что-то действительно получалось, но назвать это стабильным результатом было нельзя.

Так же и с направлением нитроцеллюлозы. В целом Петрушевский принял идею разработки нового более сильного пороха, мы даже сделали барабаны для растягивания хлопка и насыщения его азотом, но… Какие нужны доли серной и азотной кислот, чтобы получить нужный результат? В работах голландца Кристиана Шенбейна говорилось о пятидесяти процентах на первое и второе, но мне казалось, что цифры должны быть другие. И даже если принять их — хлопок после пропитки сгорал с заметным взрывом — возникали вопросы по самому процессу. Как организовать использование кислот, как их восстанавливать, что делать с испарениями. В общем, до промышленной технологии было еще далеко, но я был уверен, что Петрушевский во всем разберется, а пока безусловными лидерами были Достоевский и Леер.

Михаил Михайлович взял на себя направление с турбиной, которая стала возможной после появления рабочей модели конденсатора и перехода к относительно замкнутому циклу пара. Я не ждал быстрых результатов, но Достоевский, кажется, просто не понял, что делал что-то настолько отличающееся от всего ему знакомого, и без долгих разговоров собрал сразу две рабочие модели. Первая вышла заменой уже созданному паровому двигателю с цилиндрами. При тех же размерах и давлении котла с новой установкой мы выигрывали в весе и мощности раза в три. И, судя по смутным воспоминаниям из будущего, примерно так все и должно быть. КПД парового двигателя в лучшем случае доходило до 8%, а турбина могла выдать и все 30%.

Единственный минус — срок службы: запущенные на тестовом стенде турбины жили раз в пять меньше своих товарок с цилиндрами. То ли тут дело было в несовершенных подшипниках и смазках, то ли перепады температуры вышли слишком резкими, то ли сталь еще надо будет дорабатывать… Мы не знали и старались работать по всем направлениям. Но главное, у нас появилось больше возможностей в небе, и та же крейсерская скорость дирижабля в шестьдесят километров в час уже не казалась чем-то невероятным. Точнее, не будет казаться в будущем, все же и тут мы были еще только в начале пути.

Ну или в середине, если сравнивать с работами по турбине-двигатели. Вот где все шло действительно черепашьими темпами! И как иначе, если любая ошибка разом приводила к уничтожению всего оборудования, а лучший результат — семнадцать секунд работы и синеватое пламя из сопла! Впрочем, а чего я хотел за такое короткое время? Одно то, что мы научились подавать газ в камеру сгорания, не поджигая основной резервуар с ним — уже победа. А еще повезло, что у нас перемирие, и можно работать круглые сутки, привлекая почти неограниченное количество ресурсов.

— Григорий Дмитриевич! — от размышлений меня отвлек бодрый голос капитана Руднева.

Неожиданно я понял, что, как и у Петрушевского, у меня есть любимые изобретения, где дело стопорится, и нелюбимые, где прогресс, наоборот, идет семимильными шагами. Так, после наладки процесса выплавки стали, когда я помог собрать и настроить станок для ее проката, выход готовых паровых машин и броневых пластин резко ускорился. И Иван Григорьевич не упустил своего, превращая в реальность то, что мы порой просто обсуждали.

Вот и сейчас Руднев утащил меня из мастерских, чтобы показать свое детище.

— Эдуард Иванович, Владимир Алексеевич, — я поприветствовал Тотлебена и Корнилова, неожиданно присоединившихся к нам. Или не неожиданно? Кажется, Руднев говорил, что, как и я раньше, тоже хочет устроить показ.

— Судя по вашему виду, вы тоже не знаете, что нас ждет, — Корнилов оценил выражение моего лица. Кстати, в последнее время адмирал стал больше обращать внимание на такие мелочи, и, не знаю, поможет ли это ему в сражениях, но вот чтобы не сожрали придворные акулы — это точно.

— Григорий Дмитриевич помогал мне идеями, да и все материалы — тоже только его заслуга, — Руднев и не подумал перетягивать одеяло на себя. Хотя стоило бы!

Мы как раз поднялись на вершину холма рядом с Малаховым курганом, и я не узнал нашу линию обороны. Во-первых, даже местная каменная почва была вскопана и насыпана валом, отгораживающим наши позиции от противника. Во-вторых, за этим валом шел почти километр настоящей железной дороги. Разом стало понятно, зачем люди капитана почти неделю таскали на переплавку весь найденный в городе лом.

И, главное, рядом со всем этим безобразием стоял настоящий бронепоезд. Пять платформ: одна ведущая, вторая с углем и водой, еще три с орудиями. Причем выглядели они очень необычно.

— Почему у вашего поезда четыре трубы? — первым озвучил главную странность Тотлебен.

— Как вы знаете, наши паровые машины небольшие и гораздо менее мощные, чем обычно ставят на поезда, — Руднев начал издалека. — Мы могли бы заказать более крупную их версию, но ее бы пришлось ждать, отвлекать силы от массового производства… И капитан Щербачев однажды сказал: так ставь по машине на каждое колесо. Я и подумал, почему нет, и сделал.

— А как вы синхронизируете скорость оборотов? Чтобы колеса работали одновременно? — тут же спросил я, потому что на дирижаблях нам эту проблему так и не получилось решить.

— Так поставили центробежный регулятор Уатта, — пожал плечами Руднев. — Твой парень, Достоевский, его и настроил.

Мне захотелось треснуть себя по лбу. Ну, действительно, ведь все так просто.

— Прибью засранца, — выдал я грозно, но потом улыбнулся. — На самом деле у себя мы с этим вопросом просто в тупик зашли. А тут, не задумываясь, взял и сделал. Так что спасибо тебе, Иван Григорьевич, теперь не только бронепоезд, но и «Севастополь» станет лучше и надежнее.