Русская жизнь. Будущее (август 2007)

Рыбаков писал это в 2004 году, в статье с академическим названием «Китай: опыт воспитания бюрократии». И в статье этой - академической, повторяю, и аккуратной - уже в полный голос звучала мысль: движение может привести и к смерти, это мы знаем. Но отсутствие движения - уже смерть.

И теперь, на волне нового интеллигентского нонконформизма, в России помаленьку начинает нарастать новая утопия: покамест технократическая, как у Рыбакова в «Звезде Полыни». Зажравшимся сырьевым миром, отказавшимся от всякого развития - и от прогресса, и, следовательно, от культуры, - помаленьку начинает завладевать группа ученых, борющихся за новый великий космический проект. Эта идея овладевает массами. Захватывает всех. Вызывает бешеное противодействие государства. Но в стране по крайней мере опять начинается «осевое время» - направленное, живое. Потому что в мире, отказавшемся от прогресса из соображений нонконформизма, гуманности или мало ли еще чего, начинают доминировать весьма нерадостные тенденции и чрезвычайно неприятные люди. Жрицы партеногенеза в «Улитке на склоне», что греха таить, неприятны. Но мужики-то чем лучше? Те, кого защищает Кандид? Неужели они симпатичнее только тем, что никого не воспитывают насильно, не похищают, не завязывают узлом? Так ведь это не потому, что они добрые. Это потому, что они НЕ МОГУТ.

А если б могли, от мокрых жриц партеногенеза мокрого места не осталось бы. Именно эту коллизию разрабатывает Рыбаков - вместе с Константином Лопушанским - в экранизации «Гадких лебедей», сценарий которой он написал. Там ведь что происходит, у Стругацких-то? Жестокие интеллектуалы и столь же злые дети уничтожают город, в котором пышно цветет порок. Но писателю Виктору Баневу город с его пороком милей, чем утопия с ее насилием. Рыбаков принимает эти правила игры и додумывает мысль до конца: а что же город-то будет делать, если его не устраивают эти мокрецы и эти дети? Неужели сложа руки будет сидеть?

Дудки. Он их уничтожит.

Город Ташлинск, по Рыбакову и Лопушанскому, страшное пространство, лишенное утопии вообще. Тут нет никакого устремления к светлому будущему - чистая консервация, лишь бы все осталось как было. И во имя сохранения гомеостаза специальная комиссия, в которую входит и Банев, уничтожает к чертям собачьим и этот лицей, и этих мокрецов, а детей изолирует в больнице, где заставляет день и ночь смотреть телевизор. От чего дети окончательно теряют разум и превращаются в растения - безвольные, вялые, даже не говорящие.

Вам не хотелось утопии, господа? Вас пугал прогресс? Вас отвращал советский проект с его насилием и лицемерием? А теперь смотрите, во что вы превратились БЕЗ советского проекта. БЕЗ утопии. С вашим сплошным держанием щита, утоплением любых инициатив, с вашей вечной функцией торможения, с вашей дикой жестокостью по отношению к всему новому и непохожему: вы ЭТО называли вашей исконной нравственностью и народной традицией?

Ну, получите. Только не жалуйтесь, если вас возненавидят собственные дети.

Произошла интересная вещь: в семидесятые для интеллигента нормально было ненавидеть насильственные попытки цивилизовать народы. Национальная республиканская интеллигенция отстаивала право на самоопределение и ненавидела большевистский интернационализм. Сельские прозаики абсолютизировали сельский труд и проклинали механизированную и праздную городскую жизнь. Интеллектуалы стремительно опрощались, уезжая в те самые деревни. Другие интеллектуалы писали убедительную фантастику о том, что всякое прогрессорство кончается огнем и мечом, и задача всякого настоящего человека - противостоять насильственному усовершенствованию его природы.

И эта утопия осуществилась, и энтропия восторжествовала, и подпочвенные силы простоты и деградации вырвались наружу. И национализм стал править бал по всем российским окраинам, и эмэнэсы оказались без работы, и оборонка накрылась, и технократы разорились, а сельская жизнь стала первобытной в худшем смысле слова.

И только после этого российская интеллигенция снова задумалась о том, что противостоять любому прогрессу и топить в себе любую инициативу - возможно, не лучшее предназначение для страны. И вот уже переориентировались почвенники: если раньше национальными добродетелями называли кротость, смирение и природность, то в новом сочинении Андрея Буровского «Арийская Русь» утверждается, что главными чертами арийского (читай: русского) характера всегда были неугомонность, экспансия, прогрессорство, цивилизаторство и колонизаторство. То есть белокурая бестия и есть настоящий славянин. Это очень интересный излом патриотической мысли, на протяжении последних ста лет полагавшей своим идеалом Платона Каратаева. Западничающие славянофилы - одна из главных примет 2007 года. Национальная матрица покорности и смирения, как видим, уже не пользуется прежней славой. Отказ от прогресса смертельно надоел местному населению. Оно обкушалось энтропии.

Мы стоим на пороге создания новой русской утопии - утопии социального протеста, активно противостоящей нынешней энтропийной реальности. Кандид из новой «Улитки», боюсь, решительно встанет на сторону мертвяков - потому что «проклятая свинья жизни» ему уже здорово надоела своими хрюканьем и вонью.

И конечно, этот новый прогрессизм не может не обернуться насилием и бесчеловечностью. Иначе здесь не бывает.

Но чтобы выработать какую-то другую модель прогресса, не обязательно ведущего к истреблению целых народов и классов, чтобы перестать наконец выбирать между мужиками и мертвяками, чтобы попытаться совместить идею органики с идеей развития, надо выйти из Леса. Русского Леса.

А этого нам, к сожалению, не дано.

Денис Горелов Бутерброд с Москвой

«Глянец» А.Кончаловского. Волшебная дверь в мир Давоса, кокоса и бабоса

Все свои фильмы Кончаловский снимал о чужести человека у себя дома. О сомненьях байстрюка Лаврецкого, которому «сподручней оглоблей, чем на дуэли», в том, примет ли его Россия. Об иноприродности учителя Дюйшена дикой киргиз-кайсацкой степи и ее укладу. О возвращении домой дембелей, которых «не ждали», - царя Одиссея и морпеха Сереги Никитина. О доме дураков, собравшем под крышей всех фриков родного пейзажа: блаженного поэта с приговской бородкой, малахольную либералку в очках Новодворской и просто дурнушку, тихо помешанную на Брайане Адамсе. О познавательных рейдах американцев по чужой и неведомой Америке.

Он и на роль сталинского кинокрута с женой зазвал иноземцев не для бокс-офиса, а чтоб подчеркнуть нестыковку со средой.

За то его и недолюбливали, что внутри не по-хорошему модных тем - Сталин, Чечня, сибнефть, рок-н-ролл, лаковый дворянский ренессанс, теперь вот гламур - тянул свою сквозную неврастеническую линию нездешнести, отдельности, социального аутизма. Это напрягает, ан деваться некуда. Он и сам был везде чужой и обожал эпатировать угрюмую монокультурность дальних социумов. В Голливуде по старинке лез целоваться через стол. В бесстильной России встречал и провожал строго по одежке. Умыкнул из патриархального Казахстана невесту и пустил в ручей в одних косичках. Книжной, подчеркнуто светской публике с американским смаком поведал, по скольку раз ему давали все его актрисы.

Демонстративное безразличие к среде аукнулось и в кино. Несмотря на свободное плавание в трех средах - разночинстве, плебсе и евробомонде, - он вечно переоценивал их соединимость. Никто в мире не хочет смотреть про себя. Русским в массе безразлична дворянская классика и уборочная страда. Американцу плевать на свою болотистую мухосрань и пьющих маргиналов с плохими зубами. Европа, объевшись за 60-е волосатой молодежью, холодно приняла его опоздавшую на все праздники непослушания рок-оперу (хотя «Романс о влюбленных» как раз был позорнейшим гимном конформному бытию: армия, брак, завод, кефир, хоккей, которым совершенно не мешают гитара, хайр и мотоцикл). Фильмы, привеченные фестивалями, публика встречала каменным равнодушием. Народные шлягеры несла по кочкам интеллигенция.

Наконец родился фильм, который вряд ли понравится хоть кому-то.

Нет, тема, как всегда у этого автора, спросовая до неприличия. Одинешенька с чемоданом посреди зеленых проспектов лучшего города Земли и его ярмарки неженатых принцев давно стала звеном национальной мифологии, предвосхитив превращение русских в пятую кочующую нацию после ирландцев, китайцев, поляков и евреев. Москва - это большая лотерея, и человек в ней хозяин. Я смогу, я не заплачу. Перевернется и на нашей улице грузовик с пряниками. Эти лозунги настырной внутренней экспансии вот уже 40 лет согревают алчные сердца барышень из депрессивных регионов.