Русская жизнь. Россия - Европа (март 2008)

В маленьком зале, слабо освещенном одним окном, Мадонна Рафаэля, как и подобает, стоит одна, обдавая притихшую толпу кротким сиянием своих божественных глаз…

Сдержанные разговоры, которые еще ведутся, здесь затихают, и толпа зрителей в благоговейном молчании созерцает это дивное творение удивительного гения…

По тому, как держатся зрители в зале Мадонны, видно, что они чувствуют себя не в музее, а в церкви… Конечно, это не картина, а икона: не бывает на картинах такой неземной чистоты в экспрессии женского лица, ибо это не входит в расчеты художника, изображающего в женщине прежде всего женщину…

Впечатление иконы усиливается еще и помещением Мадонны, которая вставлена в формальный золотой киот, открывающийся на петлях, несмотря на свои колоссальные размеры…

Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…

Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…

В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:

–  Помилуйте, какая там картина!… Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!

–  А вы ее в первый раз видите?

–  В первый?… Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!

–  Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…

–  Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!

И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.

Владимир Крымов Сегодня

Париж. Главы из книги

Выходец из старообрядческой купеческой семьи, Владимир Пименович Крымов (1878-1968) был издателем от Бога. Он сделал суворинское «Новое время» одной из важнейших газет страны и создал первый в России глянцевый журнал «Столица и усадьба», в котором сам вел несколько рубрик. Литературные таланты Крымова были не менее значительны, чем его деловые способности, так что, обосновавшись после революции в Европе, он стал писать. Критики его не любили, зато читатели охотно «голосовали рублем» за его книги. Одним из излюбленных им еще с дореволюционных времен жанров были путевые заметки. Владимиру Пименовичу довелось объездить едва ли не весь мир. Книгу, отрывок из которой мы предлагаем вашему вниманию, он написал в начале 1920-х годов, вскоре после того, как вернулся из путешествия в Японию.

В Парижской Опере не столько красива сама зала, как лестница, фойе. Самая красивая лестница в мире… Это «самая красивая в мире», «самая большая в мире» у меня осталось от Америки - так там все определяют, там только этим гордятся.

Но и зала замечательна. Ажурная. Аван-ложи отделены от лож только красными портьерами, и когда во время действия в зале полумрак, в аван-ложах горят лампочки, просвечивают через портьеры, и вся зала кажется ажурной бонбоньеркой, легкой, веселой… В противоположность тяжелой каменной опере Берлина и другим.

Вечером, во время антракта, с террасы, освещенной круксовыми трубками, волшебный вид на Авеню де л‘Опера и бульвары. Волшебный вид! Ради него одного стоит ехать в Париж. Три линии Фонарей Авеню, налево и направо мигающие фантастические рекламы, внизу живая площадь с тысячами огоньков, тысячами звуков, с тысячами людей… И надо всем этим та особенная атмосфера, то приподнятое настроение, какое есть только в Париже… Недаром говорил один русский:

–  Тут каждый день встреча Нового года…

Во всем Париже ежедневно встреча Нового года. Нового дня жизни - день жизни, это так много…

***

В таком здании должно твориться высокое, изысканное. Тут должны думать об идеалах. Или получать самое острое наслаждение «сегодня», действительности. Тут мысль человека должна переноситься в звездные миры, в иные культуры, где люди уже не злы или где вовсе не люди, а существа более совершенные… Тут должны даваться моменты высочайшего земного наслаждения, создаваться незабываемое, минуты, делящие жизнь на «до» и «после»… Такое здание. Одна из фантазий Пиранези в действительности.

Но тут идет опера.

Шел «Фауст», в тысяча шестьсот восемьдесят третий раз… С 70-х годов. И сегодня он шел так же, как тогда, в семидесятых годах… Никакого движения вперед. Застывшие формы несовершенного искусства; не только несовершенного - ложного.

Одна из самых фальшивых форм искусства. «Вампука».

***

Несуществующие существа с собачьими головами, с птичьими, с человечьим лицом… Химеры на соборе Нотр-Дам. Их зовут химерами, но их творец думал о дьяволах, он создавал дьяволов, это и есть дьяволы.

Посреди них стоит ангел, трубит и смотрит вниз. Внизу церковь, внизу - спасение от дьяволов… Это аллегория крыши Нотр-Дам, странная с первого взгляда - как же это на доме Бога дьяволы?! Смелая для христианина аллегория. В скольких произведениях трактуется об этих аллегориях, и авторы нарочно не хотят понять ваятеля, прельщаются парадоксом: на храме - дьяволы!

Тут нет парадокса в этом. Но что спасение там, внизу, у жрецов, курящих пахучую смолу и собирающих деньги (деньги… деньги…), у друзей денег - это парадокс…

***

В шикарном отеле все - начиная от бумаги для писем, на которой я делаю эти заметки, - все стало хуже.

Роскошь заперлась в особняк, на собственную яхту.

Вырождается средний класс: ширится пропасть между высшим и низшим, чтобы было куда провалиться.

Из обедов убрали половину блюд. Самый шикарный метрдотель не предлагает больше четырех… О пунш-гляссэ, делившем обед пополам, чтобы влезли в горло еще шесть блюд, когда уже съедено шесть, забыли и думать…