Русская жизнь. Скандалы (декабрь 2008)

Деньги. Драхмы, динарии, доллары. Она была дорогая, очень дорогая. Дражайшая. Бесстрашная. Очень хорошо одевалась. От кутюр. Но строго. Толпе ничего не выставляла. Ни ногу, ни грудь. Никаких там топиков, мини-юбок, кольца в пупке. Классика. Строго и дорого. Никакого черного - тоже мне понятия об элегантности! Это - для проституток на кладбище. Диор - сплошной вздор. Шанель - повесить на ель. Дольче и Габбана - два сицилийских болвана. Только белое, пурпур и золото. Стрижка? Нет, я женщина, а не мальчишка из ихних потных палестр. Взбитые волосы, ореолом вокруг головы золотящиеся, всех вокруг как магнитом манящие. Лобок не брила, подобно вавилонским блудницам, ценила благородную естественность. Благоуханиями пользовалась, но никакой излишней пряности, больше всего ценила божественный аромат чистоты. С элегантностью была на ты, добилась наивозможной простоты. Не Эль, не Вог, а поэма Гомера. Не Космополитен, а Космос. Обалденная была баба, такую увидишь - другой не надо.

А Диогену дала за так. Приехала и дала. Прямо в бочке. Диоген не отказался, не сказал ей, как Александру Великому: «Отойди и не заслоняй мне солнце». Принял дар Фрины покорно. Кто же после этого Великий? А она не пошла трещать на перекрестках, обсуждать с товарками каков Диоген как мужчина, нет. Вышла из бочки, поправила прическу и даже улыбки торжествующей себе не позволила. Только маленькая морщинка над переносицей пролегла на мгновенье. И исчезла как сон, как утренний туман, но вся пресса об этой морщинке написала. Заметьте, не стала Диогену денег совать, просто дала - и уехала обратно в Афины. Без лишних слов. Не приставала к философу, поговори, мол, потом со мной, о чем-нибудь умном, позвони завтра. В салон свой не тащила для застольных бесед, не стала из себя Диотиму Канделаки или Алену Дюдефан корчить. Мол, я тоже в Диалоги хочу, на ток-шоу. Нет, все скупо, сдержано, без лишних слов. Вот что значит впечататься в вечность, в «Жизнеописания философов», а не в светскую хронику. Афиняне же собирались на агоре, стучали себя по лбу, говорили: «Ну, Фрина, дает! Голова! Нет, самому Диогену, а, каково?» И ржали: «ды-ды-ды».

О, как она была умна! Как слушала, как будто глазами кушала, плечи - покатые, грудь - богатая, вздымается, ткань напрягается, она же - молчит, внимает, ничего лишнего не болтает. Если скажет слово, то - перл. Цитирует Эсхила и Софокла, Платона и Аристотеля. Не часто, но к месту. Вокруг философы, люди все знаменитые, именитые, хотя и без именья, зато - властители общественного мнения. У Фрины же нашей глаза на выкате, ресницы хлоп-хлоп, слегка выпуклый лоб, а то сядет за свой лоб-топ, что-то печатает, в чате не калякает, сосредоточенная и недоступная, совсем не сиюминутная. И с кем она переписывается, с Диогеном ли договаривается или у лидийского царя отоваривается, нам того не понять, остается только тупо ржать: «ды-ды-ды», «ды-ды-ды», ни туды и ни сюды.

Еще Фрина очень любила искусство. Дружила с художниками, причем с самыми лучшими. С Апеллесом, который все ее уговаривал: «Ну Фриночка, ну милая, ну попозируй мне, ну пожалуйста». Та - ни в какую. «Я, - говорит, - на публике вся закрытая, в общественные бани не хожу, ибо созерцание тела моего благодать, несоразмерная никаким сокровищам земным, и ежели буду я казать его направо и налево посредством даже и живописи, даже пусть и гениальной, тайна пропадет, и что мне тогда останется? Причастность к тайне рождает иллюзию избранничества, а избранничество, то бишь элитарность, денег-то и стоит. Коли же на меня кто захочет пялиться сможет, то за что мне платить тогда будут? Видишь ли, мой дорогой Апеллес, жажда - ничто, все - имидж, и не тем я ценна, что желанья удовлетворяю, а тем, что их бужу».

Апеллес же ей на это: «Фрина, ты умная женщина. Пойми: во-первых, я гений. Я - в своем роде - Диоген. Я тебе не на обложку „Плейбоя“ фотаться предлагаю. Я творю чистый эсклюзив, а мой эсклюзив твоей элитарности не помеха, а подмога. Во-вторых, без паблисити нет просперити. Сама знаешь. В Афинах уж тебя поимел каждый, кто в состоянии был заплатить, так что в баню ходить не надо, чтобы понять, что тайна твоя - одна фигура речи. А за границей, между прочим, многие поговаривают, что Фрина - афинский блеф и сплошное надувательство. Один из главных источников сплетен - твой царь лидийский, которого налогоплательщики с трона свергли, и проживает он в изгнании в Пергаме, злобствует, тебя во всем винит и утверждает, что за деньги своих обобранных подданных ничего особенного и не поимел. Я же всем клеветникам пасть заткну. Сама говоришь: имидж - все».

Фрина подумала и согласилась. На свет родилось «Рождение Афродиты Анадиомены», то есть «Афродиты, появившейся на поверхности моря», знаменитейшая картина, попавшая потом в коллекцию самого Александра Македонского, прозванного Великим. Александр искусствам покровительствовал вовсю, понимая, что ars longa vita breve - искусство вечно, жизнь же коротка. Про него даже рассказывают, что, когда Апеллес влюбился в его любовницу Кампаспу, самую красивую женщину того времени, в процессе создания ее портрета, заказанного все тем же Александром, царь и за портрет заплатил, и Кампаспу Апеллесу отдал, так ценил творческую богему. Правда многие поговаривают, что Александр больше любил женщин нарисованных, чем живых (см. фильм «Александр» с Колином Фареллом в главной роли) и что Кампаспа при нем исполняла функции, которые вернее всего было бы охарактеризовать словом «представительские», но тем не менее царь лопе де вегаву «Собаку на сене» разыгрывать не стал, и его поступок возвеличил его в веках не меньше, чем завоевание Азии, и послужил для последующих поколений артистической элиты прецедентом, основанием требовать от правительства всяких хороших поступков, ну не Кампаспу - где ж вторую такую найдешь - а помещение в центре Москвы и всякие другие мелочи. Афиняне же собирались на агоре, стучали себе по лбу, и приговаривали: «Ну Фрина, во! На весь мир, голая! Ай да баба, ай да молодец!» И ржали: «ды-ды-ды».

Выходит она из пены, порывам радости весна, она, она, Анадиомена, кратка, бесстыдна и ясна. Вся Греция покрылась потом, при упоминании имени Фрины глаза наливались спермой, и все придорожные гермы оказались разрисованы грубыми картинками с примитивными изображениями шедевра Апеллеса и похабными куплетами, нацарапанными под ними обалдевшими тинейджерами, у которых были только мечты, а денег не было. Некоторые из этих герм можно и сейчас увидеть в афинском Археологическом музее. Популярность, не снившаяся ни Анжелине Джоли, ни Ксении Собчак, а популярность - тот же престиж, престиж же - деньги, и Фрина такой пентхауз на холме с видом на Афины, лежащие у ее ног, себе отгрохала, что это было даже слишком. Там сидела, развалившись, вся такая задумчивая, ускользающая, изгиб, энигма, полнота, в искусстве нравиться хитра. Шедевр Апеллеса до нас не дошел, слабое впечатление о нем можно составить по «Рождению Венеры» Боттичелли в Уффици, хотя боттичеллиева Анадиомена и бледнее и хилее своего греческого прообраза, ибо Возрождение лишь только возрождение, иллюзия, погоня за фата-морганой.

Слава рождает зависть. У Фрины, по мере роста ее популярности и благосостояния становилось все больше и больше недоброжелателей. Она, испытав сладость успеха с Апеллесом, осчастливила своим покровительством скульптора Праксителя. Пракситель - один из лучших мировых скульпторов. Он, конечно, классик, но, как классику и полагается, при жизни Пракситель пользовался репутацией скандального авангардиста. «Акме», то есть расцвета, он достиг во время CIV Олимпиады, и тогда-то он и получил заказ на скульптуру Афродиты для храма на острове Кос, где богиня была особо почитаема. Тут ему пришла в голову идея: а что, если богиню представить обнаженной, совсем-совсем? Это было неслыханно, так как греки, в силу своего фаллоцентризма, в скульптуре обнаженными представляли только мужчин. Мол, у женщин и ваять нечего, ничего в них нет выдающегося, пусть сидят себе в гинекее, прядут и рожают, рожают и прядут. Поэтому и богини все были в пеплосах до пят. Пракситель же, договорившись с Фриной, ему охотно позировавшей после успеха с Апеллесом, Афродиту представил всю-всю, ну абсолютно всю, голую. Причем трехмерную, и спереди, и сзади, во всех подробностях. Обобщенных, конечно, как и полагается произведению искусства, но все же…

Это уж было слишком. Коссцы от скульптуры отказались. Что же это делается, дорогие сограждане, что нам, фрининой чебурашке теперь поклоняться? Зато жители острова Книд, на котором к власти только пришла партия крайне левых либералов-интеллектуалов, тут же скульптуру купили за большие деньги. Либералы у власти долго не продержались, но скульптура осталась, а перед отправкой на Книд была выставлена в Афинах, чуть ли не в Стое. Успех ее был огромен: еще бы, голая женщина в мраморе, как живая! Такого никто нигде не видал, и афиняне млели, как сподвижники Петра вокруг Венеры Таврической. Около статуи даже поставили солдата, как и в Летнем саду, так как было много желающих повторить подвиг юноши из небезызвестного рассказа Лукиана «Две любви», а мрамор от этого портится. Но этот успех сплотил и фрининых недоброжелателей. Всякие там сексуально неудовлетворенные импотенты-извращенцы, из которых в основном и формируется везде ядро блюстителей нравственности и поборников добрых старых традиций, возопили дружно: «Доколе!»

Скандал разразился страшный. Он превосходил все скандалы, затем последовавшие: и скандал с «Купальщицами» Курбе, когда возмущенный Наполеон III хлыстом рассек мощную спину одной из нарисованных великим реалистом девиц; и скандал с «Завтраком на траве» Мане, когда парижане брызгали слюной вокруг раздетой среди одетых; и скандал с посмертной выставкой Мэпплторпа в Галерее Конкоран, когда правительство Нью-Йорка запретило показ, а сторонники искусства проецировали слайд-шоу из произведений великого гомосексуалиста прямо на здание муниципалитета; и даже отечественный скандал вокруг целующихся милиционеров. С последним, однако, афинский скандал особенно схож, так как Фрине и Праксителю было предъявлено официальное обвинение в богохульстве, грозившее серьезными последствиями, вплоть до смертной казни. Афиняне же собирались на агоре, стучали себя по лбу, и приговаривали: «Ну, Фрина, достукалась! Будет знать, как… То-то же, ты не смей! Баба много о себе возомнила, ты лучше иди, тки что-нибудь, а не мясами тряси. А то - небожительница, ей-богу, ну и ну. Тьфу ты». И ржали: «ды-ды-ды».

И вот уже Фрину тащат в суд, вместе с ней и Праксителя, и Евфий, отвергнутый когда-то Фриной по причине полной его ни к чему непригодности, оформляет мутное «Доколе!» в обвинение в развращении нравов, антипатриотизме, богохульстве и подрыве основ, фабрикуя дело «афинский народ против Фрины Феспийской», и возглавляемые архонтом выбранные стратеги расселись по скамьям, важные и торжественные, и плохи, совсем плохи дела у всей этой разожравшейся артистической богемы, что вьется вокруг феспийской блядищи. Фрину - с утеса, разметаем белы косточки, и ее прихвостней изгоним из стен Афин, как завещал великий Платон в своем «Государстве». Во всем виновата она, проклятая, и ее межпуха, и в кризисе, и в общем обнищании, и в том, что на афинскую драхму теперь ничего не купишь, и в том, что аттическое масло идет по тридцать пять динариев за баррель, а не по сто сорок пять, как в былые времена.