Русская жизнь. Волга (июль 2007)
Шрифт:
от м. «Петровско-Разумовская»- 250 руб.
За поездку в аэропорты частники просят, в зависимости от расстояния, от 400 до 900 руб. Поездка на вокзалы по стоимости, как правило, не отличается от обычной поездки по городу.
Карен Газарян
Шашлык из тебя будет
Битва кухни с национальностью
I.
Очередей в стране давно нет, и населению стало трагически негде поговорить. При капитализме
– Уже и по субботам пробки. Вообще, бля. Машин до х*я, у каждого по машине. Дороги еще турки эти бездарно строят, съезды все неправильные. Да вообще все неправильное. Город стал неправильный!
– Уже зеленый, поехали.
Едем. Посматривает на меня.
– А вы извините, вы вообще москвич?
– Вообще-то да. А какая разница?
– Да приезжих много, вот какая разница!
И он говорит, говорит о приезжих, и голос его начинает звучать устало, как должен звучать голос автомобилиста, недовольного пробками или выбоинами в свежезаасфальтированном полотне: что ж поделаешь, не мы такие - жизнь такая. На вид ему сорок пять: поздно начинать жизнь с нуля.
В этом возрасте даже футбольные фанаты уже не бегают на стадион вопить и бить морду другим фанатам, победы и поражения переживают дома, перед телевизором. Так и этот: уж годы не те с приезжими бороться. Мы едем дальше. В разговоре образуется пауза, на дороге пробка.
– Видите, сколько хачмобилей?! Накупили себе вонючего барахла по двести баксов. Работать не хотят, за длинным рублем едут. (Передразнивая.) Садысь, дарагой, падвизу! Трыста рублэй! Тыбе куда?
Потом он неожиданно сворачивает.
– Вы куда?
– спрашиваю.
– Как куда? На Дмитровку Большую или куда?
– Вообще-то она в другой стороне.
– Как в другой? Щас на третье, потом до Дмитровки…
– Нет. Большая Дмитровка - это бывшая Пушкинская улица. В самом центре. А Дмитровское шоссе в другом месте.
– Бля.
Едем обратно, ищем, где бы развернуться. Я смотрю на часы и шумно вздыхаю, изображая недовольство. Бомбила посматривает на меня в том смысле, что против меня, нерусского, лично ничего не имеет, но и мне неплохо бы его понять, войти в его положение. Временами в его взгляде я ловлю досаду, похоже, он не рад, что завел этот разговор. От его неловкости мне самому становится неловко. Пытаясь сменить тему, я спрашиваю:
– А вы целый день вот так бомбите?
– Иногда и ночью. А что?
– А обедать домой ездите?
– Куда там? Времени нет. Шаурму поем - нормально.
– Шаурму-то приезжие делают. Вдруг отравленная?
– Ха! Нееее. А в принципе все может быть. Хрен их знает.
II.
Знает их, конечно, хрен. Но шаурма примиряет даже с ним: путь к сердцу и впрямь лежит через желудок. В самом деле, кавказская кухня - это вам не кавказская национальность. Народное сознание литературоцентрично, а не существующая в природе «кавказская национальность» - самая настоящая литература. Штука посильнее «Фауста» Гете. «Кавказская национальность» грабит, насилует, лукавит, обманывает, обсчитывает, обвешивает, обмишуливает. Совсем другое дело - кавказская кухня. Кавказская кухня жарит шашлык, рубит салат, мечет на стол, кормит, произносит тост, наливает, накладывает, обнимает за плечи. Дает, а не отбирает. Может быть, хотя бы она в силах победить непобедимую «кавказскую национальность»? Заслонить собой ее угнетаемых представителей, пригреть бедовых блюстителей расовой чистоты на теплой мангальной груди?…
Уже на следующий день у меня появилась
возможность проверить чудодейственные свойства кухни. В любимом азербайджанском ресторане подошел к гардеробщице - кудрявой женщине лет шестидесяти.– Здравствуйте.
– Вам что?
– Можно вопрос? Почему вы стоите в пустом гардеробе? Лето же.
– А где мне еще стоять?
– Ну да, в принципе вы правы. А вдруг дождь, например. Куда зонтик сдать?
– От дождя у них машины есть.
– У кого?
Делает жест в направлении зала.
– У них. Положено, вот и стою.
– А вам вообще нравится тут работать?
– Нормально. Денег мало.
– Почему?
– А вы у них спросите. Свою чучмечку небось не взяли. Меня взяли. Русские им тут прислуживать должны.
– Вам так и сказали, когда брали?
– Нет. Говорят: у нас интернациональный ресторан, интернациональный коллектив.
– Но вы же видите, тут официанты азербайджанцы, а не русские, а официант тоже прислуга. Кроме того, он целый день по залу бегает, а вы тут даже присесть можете, вот стул стоит.
– Стоит. Но они же своим прислуживают! Своим! Понимаете?
Я отыскал в зале столик, занятый посетителями славянской внешности. Подхожу, делая вид, что просто иду мимо.
– Дорогой, зажигалку можно?
– кричит мне мужчина за этим столом.
Даю зажигалку.
– Вкусно у вас тут, - говорит женщина справа от него.
Мужчина прикуривает и возвращает зажигалку.
– А можно вопрос?
– говорит он.
– Как переводится имя вот этого вашего композитора, ну, как его, Бюль-Бюль-оглы, да! Оно как-то вообще переводится или это непереводимая игра слов, хахаха.
– Хоть это и не наш композитор, это переводится как «сын соловья».
– Как не ваш? Вы разве не ихний?
– Нет.
– А я думал, сюда только ихние ходят.
– Ну почему же, - говорю.
– Вот вы часто тут бываете?
– Иногда.
– Нравится?
– Нормально.
– Это понятно. А народ нравится?
– Какой народ?
– Местный. Который тут. Лица кавказской национальности.
– Ну как можно за весь народ говорить? Мы не знаем народ.
– А в Москве вообще-то один народ. Как вы считаете?
– Ты извини, это, у нас тут разговор деловой.
III.
В ресторане очень громко играла музыка. Из динамиков лился пронзительный голос эстрадного певца. Девяносто девять шансов против одного, что он пел о том, как долго искал свою милую, да не нашел. На непонятном языке певец разговаривал с миром, пустым, враждебным и бескрайним. Ему было очень одиноко.
Лица славянской национальности бойко вели свой деловой разговор, размахивая блестящими от жира вилками. Гардеробщица самоуглубленным взглядом младенца смотрела куда-то мимо всех. Мне не хотелось вспоминать про своего бомбилу в застиранной майке. Вместо этого я вспомнил, как много лет назад был в командировке в Алматы. Усевшись вечером в гостинице перед телевизором, включил местный канал. Передавали праздничный концерт, трансляция едва началась. В зрительном зале, большом и некрасивом, сидели в первых рядах люди с лицами передовиков производства, избранных по квоте в Верховный совет. Их синие пиджаки украшали ордена. Подбородки были нетерпеливо и восторженно задраны вверх. На сцену вышел человек в национальной одежде. В руках он держал казахский народный музыкальный инструмент, походивший одновременно на арбалет и балалайку. Сев на стул, он ударил по струнам и запел-заговорил-закричал. В его выступлении не было ни гармонии, ни музыкальности, ни даже спасительной этнографической прелести. Вместо ленивого любопытства во мне, как температура, поднималось какое-то странное подвздошное раздражение. Я где-то слышал, что никакого акына Джамбула никогда не было, а был московский поэт Липкин, который по заданию партии и правительства все за акына и написал.