Русская жизнь. Возраст (март 2009)

У нас «Любовь и смерть» не пользуется популярностью, так как в этом фильме видят злую карикатуру, в то время как это тонкое и нежное рассуждение о предмете, который дорог и любим. Американская Россия, очень милая страна, изображенная Вуди Алленом, но выдуманная отнюдь не им. Она была изобретена выходцами из Российской империи, и на той же выставке в Русском музее висит совершенно потрясающая «Масленица» Сергея Судейкина, написанная в конце двадцатых годов и на пятьдесят лет опережающая фильм Вуди Аллена. Эта картина прекрасна как математическая формула, как штрихкод американской России, по которому тут же можно идентифицировать и оценить русскую российскость в американском супермаркете. Где банки томатного супа Энди и американский флаг Джаспера Джонса.

Судейкин - художник абсолютно петербургский, западнический, насколько западен Петербург по отношению к остальной России, и европейский, насколько европеизирован «Мир искусства» по отношению к русскому искусству, - изощренный эстет и интеллектуал Серебряного века. Его русские вещи - красочный вихрь культурных ассоциаций, философских блужданий богемного поэта среди бумажных рыночных цветов и драгоценного саксонского фарфора. Изысканная аляповатость русского ампира, толстые букеты на синих с золотом чашках, толстые амуры, балетные пастухи и пастушки с толстыми икрами, все у него ярко, пухло, сентиментально-элегично и очень живописно. Живописно до пастозной чрезмерности, живописно так, что красочный слой в судейкинских работах обладает чувственным обаянием лучших строчек Кузмина. Поэтому его американская «Масленица», внешне очень похожая на Судейкина начала века, поражает. Судейкинский примитивизм, теряя материальность, как будто иссыхает. Блекнут и сереют краски, живопись уплощается, и фигуры масленичного разгула печально гротескны, похожи не на пестрых кукол из шелка и фарфора, как в его ранних произведениях, а на их жестяные имитации. Они не просто растеряли всю свою веселость, они просто страшны.

Судейкин запихал в свою «Масленицу» все самое дорогое, что связано с Россией до 1914-го, все лучшее, что осталось от воспоминаний о России: стравинский петрушка, рыдающий нижинский, бенуа с сомовым, меерхольдов маскарад с арапчатами, снег, блины, тройки, шубы, весь дикий романтизм полночных рек, все удальство, любовь и безнадежность. И гипнотизирующая ностальгия перечислений поздней поэзии Кузмина слышится в этой странной, почти пугающей картине: торговые дома, кожевенные, шорные, рыбные, колбасные, мануфактуры, кондитерские, хлебопекарни, чайные, трактиры, ямщики, ярмарки, бабы в платках, мучная биржа, сало, лес, веревки, ворвань…еще, еще поддать… ярмарки… там, в Нижнем, гулянье, лето, купцы и купчихи пьют чай из синих пузатых чашек с розовыми и золотыми розами… парни с гармониками… девки в пестрых шалях… бурлаки поют… пароходства… Волга! подумайте, Волга! Где все это? Ничего нет, только осклизлый туман Петрограда, очереди за хлебом, протухшая вобла и красные флаги. Нет ничего, растерзанные обрывки лирического быта, цвет яблоневых садов, снежинки на отворотах шубки, луга, пчельник, серые глаза, оттепель, санки, отцовский дом, березовые рощи, покосы кругом, так было хорошо, но сейчас не так, все исчезло, и воспоминанья бесцельны, как мечты, все выдумка, нет такой России и не было, и призраки наполняют Фонтанный дом, кружится плоская жестяная козлоногая кукла, актерка, как копытца, топочут сапожки, как бубенчик, звенят сережки, в бледных локонах злые рожки, я еще пожелезней тех, и все превращается в страшный сон, морок, кошмар, за столом сидят чудовища кругом: один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой, здесь ведьма с козьей бородой, тут остов чопорный и гордый, там карла с хвостиком, а вот полужуравль и полукот. Еще страшней, еще чуднее: вот рак верхом на пауке, вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке, вот мельница вприсядку пляшет и крыльями трещит и машет; лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ… и вьюга вьюжит им в очи дни и ночи напролет.

Вот тебе, американец, Россия, какой ты хочешь ее видеть: разгульная, красочная, кондовая - такой, какой она не была нигде и никогда, только в голове у тебя, американца, придумавшего себе с подачи Судейкина эту Россию именно в то время, когда ничего, напоминающего о красочности и добродушии, вообще не осталось. Великая «Масленица»! Простор, даль, Шаляпин поет, заливается, Павлова с Нижинским, обнявшись, скачут, плывут звуки Первого концерта Чайковского и Второго концерта Рахманинова, широкие, пьянящие, над бескрайней панорамой степей, лесов, маковки церквей сияют, рожь золотится необозримо, озимые всходят, васильки и ромашки, снег валит, густой и пушистый, белая ночь, вишневый сад, соловьи пляшут в присядку, в пруду осетры плещутся, икру меча, и Анна с Вронским - кем он там ей приходится, мужем или любовником, я уж и не знаю.

Дарья Акимова История одного макияжа

О молодости авангарда

Современное актуальное искусство вечно молодо, словно Ленин (разумеется, тот стремительный Ленин с плакатов былых времен, а не трухлявая мумия в Мавзолее).

Отцы- основатели давно ушли из жизни, корифеям актуальности -под восемьдесят, а contemporary art по-прежнему бойко и непочтительно с предками, как юноша в осьмнадцать лет.

Пора бы уж о вечности подумать, но современное искусство словно не замечает возраста, снова и снова оно совершает подтяжки дряблых фрагментов лица и миру являет себя свежим и здоровым. И кажется, обретен желанный рецепт вечной красоты и вечной молодости: жалкое прошлое истлело, но мы-то не состаримся никогда! Художники, которые жили до наступления двадцатого столетия, именуются «старыми мастерами» или того хлеще - «примитивами» (об авторах раннего Ренессанса). Между ними (объектом исследований замшелых академиков) и задорными творцами нового времени - пропасть.

Тем не менее рецепты вечной молодости были выработаны давно - задолго до рождения Влада Мамышева-Монро и Казимира Малевича. То была своего рода пластическая хирургия в искусстве Запада. В ходе этой операции мировоззрение художника заменили его правом на самовыражение, а биографию автора сделали заметнее, чем его философию. Творец стал выглядеть гораздо моложе (импульсивный, яркий, быстрый), но, увы, - за это пришлось расплатиться. Дориан Грей, а также герой «Шагреневой кожи» Бальзака могли бы многое рассказать об условиях такого кредита. Впрочем, изобразительное искусство позволяет следы пластической операции увидеть.

Приключение вместо мудрости

Прежде художник не боялся стареть. Мастера Возрождения - все как на подбор: Леонардо, Мантенья, Тициан, Микеланджело - жили долго; даже как-то неприлично долго по тем временам, когда чума и холера выкашивала города с завидной регулярностью. «Maggior eta dignitosa» (достойное долголетие) - важная часть изобразительной традиции и самой культуры: с почтительным любопытством писал ее флорентиец Гирландайо. Как правило, лучшие произведения - «поздний период» творчества такого-то автора.

Однако еще при жизни титанов появился художник, который и правда испугался старости. Это был венецианец Джорджоне, создавший одну из самых страшных картин человечества - «Старуху» (1506), где сама Смерть держит в руке нарисованный картуш, на котором написано: «col tempo», «Со временем». В истощенном лице с полуоткрытым ртом и тяжелым взглядом читается пугающая самого автора алчная пустота. Так на свет явился Дориан Грей, который может увидеть в зеркале страшное завтра.

Девиз «Со временем» - брат-близнец memento mori. Он процвел в светском искусстве Нового времени как отзвук грозного средневекового напоминания, высеченного над костями Адама: «Вы станете тем же, что и я». Но только в изречении этом больше не было спасительной веры. Соответственно, мировые катаклизмы стали оказывать особенно губительное действие на творцов. Начиная с маньеристов XVI века, жить долго для художника стало как-то неприлично.

С XVI века картина все более сближается с жизнью своего автора. Главная монография о Караваджо на русском языке называется - «Первый современный художник», а в свое время он слыл даже «Антихристом» от живописи. Дело здесь не в новом «революционном реализме» Караваджо - мало ли новаций знало и до него европейское искусство. Дело не в «узнаваемости» его героев (даже усопшая Мария походила на утопленницу, а говорили, что и на известную проститутку) - гораздо раньше Жан Фуке рисовал Мадонну с любовницы короля. Дело в том, что он сам, Микеланджело да Караваджо, поставил знак равенства между живописью и биографией. Это он смотрел в мир через отрубленную голову Голиафа. Это он жалел «Маленького больного Вакха» - может быть, своего собственного желтушного друга-сожителя. Это он - его двойник, его идол, его мучитель - играл в карты и жульничал; протягивал ладошку гадалке на безлюдной улочке; свершал дела милосердия в городе-Вавилоне, швырял овощами в трактирщика и убивал. Он сам был «Нарцисс» и, как положено, любовался отражением - только в воде у Караваджо отражалось не свеженькое и миловидное, а усталое и мертвое лицо - лицо Дориана Грея. Он умер одиноким, в пути вдоль моря, ограбленным и неузнанным. Он так и не успел получить весть о том, что друзья исхлопотали ему помилование. Он, наверное, удивился бы этому больше, чем тому факту, что Дерек Джармен в 1986 году снял о нем фильм. Вероятно, он своей гениальной дерзостью мог предвидеть, что именно теснейший союз Автобиографии и Произведения составит нерв последующего искусства.

В сущности, все картины великих художников нового времени - автопортреты. Автопортрет стал идеальной творческой лабораторией, как в ста двадцати «опытах» Рембрандта. Но и весь мир стал автопортретом: пейзаж, героическая сцена, натюрморт. Это мои любовные томления отзываются в туманном закате; моя отвага зовет на баррикады. Мера гениальности романтиков XIX века - умение сделать свою жизнь предметом жизни художественной: постичь беды и радость мира - через свои собственные. В музыке абсолютным выразителем «автопортретного» творчества стал Бетховен. В живописи - Франсиско Гойя. Наконец, даже беспримерные абстракции Уильяма Тернера подписывались пространными фразами, чаще всего относящимися к жизни автора: скажем, морская буря получает дополнительное значение оттого, что художник наблюдает ее с палубы тонущего корабля. Но коль скоро мир - это автопортрет, не закономерно ли, что однажды мир пожелал выглядеть посимпатичнее и прибегнуть к услугам пластического хирурга?