Русская жизнь. ВПЗР: Великие писатели земли русской (февраль 2008)

Писатели - люди в основном любвеобильные, эгоистичные и мало нравственные. Видимо, многолетнее профессиональное морализаторство убедило их в собственной непогрешимости. Справедливости ради заметим, что это свойство не родилось после пролетарской революции, а было присуще русским писателям искони. И в этом смысле Бабаевский ничуть не хуже Достоевского. Кооператив со временем превращался в обиталище брошенных жен. Писатели оставляли жилище бывшим женам с детьми, а сами с легкой душой отправлялись в новую жизнь. Тем более что поспел новый кооператив - в Безбожном переулке.

Писательские дети - явление особое. Они четко знали, что их папы, даже ушедшие из семьи, - великие писатели, а еще лучше - большие люди в Союзе писателей. При знакомстве фамилии произносились со значением. Если, не дай бог, юный собеседник выказывал полное незнание на лице, с ним не водились. Я со своим расстрелянным дедушкой не котировалась вообще. Сын автора «Кавалера Золотой звезды» ходил зато эдаким гоголем.

Пообжившись, писатели начали затевать ремонты. Одним из последствий смены обстановки (а также смены политической ситуации) стала живущая до сих пор традиция: каким бы писатель ни был, Пушкин он или Кукольник, а печатное слово уважает. Ни у кого не поднималась рука выбросить ненужные книги. Книги стопочкой выкладывались на окно на лестничной клетке, и библиофилы радостно там копались. После завершения «оттепели» рыться в этих развалах было особенно интересно: литературные генералы спешили избавиться от крамольных книжек диссидентствующих авторов. Если вовремя подсуетиться, можно было даже ухватить «Роман-газету» с «Одним днем Ивана Денисовича»… Стопки исчезали с неимоверной быстротой. Оставался лишь совсем негодный товар - в 1980-х на окнах долго пылилось собрание сочинений Брежнева, а также сборник критических статей про «Малую землю».

Кстати, традиция жива и сейчас, да вкусы изменились. Одно я знаю точно: гламур в нашем доме сегодня не канает. Недавно я щедро выставила на окно несколько стопок романов про красивую жизнь - читаю их с профессиональным интересом, но дома хранить не вижу смысла. Так вот, стопки были несколько раз переложены в другом порядке, то есть в них явно и тщательно рылись, но ни одна из книг никому не пригодилась. Даже уборщица, молчаливая таджичка с темным лицом, проигнорировала сочинения Оксаны Робски. Наверное, по-русски не очень знает. Зато у лифта появилось объявление: «Господа писатели! Просьба книги и другой мусор относить на помойку!»

Обращение «Господа писатели», впрочем, сегодня не актуально. Мастера пера потянулись с «Аэропорта» уже в конце 60-х. В конце 70-х писатели-диссиденты начали уезжать - Войнович, Аксенов, многие другие покидали эти места, казалось, навсегда. С лавочек у подъездов постепенно исчезли старухи в шляпках, говорившие между собой по-французски. Дом состарился. Во дворе забегали черноголовые дети с гортанными голосами. В лифте стало все чаще пахнуть куревом, разбили зеркало, а стены исписали словами, которые сейчас знает и использует не только каждый писатель, но и простые смертные. Поклонников Фазиля Искандера заменили поклонники Ника Перумова, исписавшие признаниями в любви к своему кумиру все стены в подъездах. Все меньше людей, с которыми хочется здороваться. Из узнаваемых лиц остался лишь седой кудрявый Саша Курляндский, соавтор «Ну, погоди!».

Зато в Правлении кооператива кипят молодые страсти. Там по-прежнему машет своим «добром с кулаками» Станислав Куняев. Время от времени я извлекаю из почтового ящика подметные письма, отпечатанные на машинке и размноженные на ксероксе. Из них я с интересом узнаю, что член правления Куняев дал пощечину другому члену правления, отчего у того случился сердечный приступ, и дети обесчещенного пострадавшего пообещали отомстить Куняеву… Там плетутся заговоры, сжигаются бюллетени для голосования, пишутся кляузы. За что при этом ведется борьба, ускользает от моего понимания. Но, видимо, какое-то призрачное золото еще хранится в этих стенах, если пожилые люди так по-молодецки борются за власть над ними. Или это просто старые писательские привычки?

Олег Кашин Печатались вместе

История любви бизнесмена к поэту

I.

«Пушкин, Есенин, Рубцов - и все, точка. А запятые между ними - это Тютчев, Фет, Пастернак всякий. Они - поэты для себя, а эти трое - для нас, для всех. На каждый день, на каждый случай. Гении», - ягодный магнат Михаил Васильевич Суров замолкает и смотрит куда-то мимо меня - наверное, хочет вспомнить стихотворение, но оно, как назло, вылетело из головы.

Ягодный магнат - это не метафора. Брусника, морошка, черника, но прежде всего - клюква, - для вологодского олигарха Сурова эти слова значат, может быть, гораздо больше, чем для любого московского олигарха значит слово «нефть». Сурову принадлежат разбросанные по вологодским лесам 59 заготовительных пунктов, 11 грузовиков-вездеходов ГАЗ-66, и, когда сезон, на Сурова работает 2700 человек - крестьяне и пенсионеры.

Ягоду он покупает у сборщиков по 70 рублей за килограмм. Потом перепродает в Москву или куда-нибудь еще (ягодные морсы в последнее время выпускают практически все российские сокопроизводящие компании), на каждом килограмме зарабатывает доллар. Если учесть, что средний урожай составляет полторы тысячи тонн в сезон, нетрудно посчитать, что Михаил Суров зарабатывает полтора миллиона долларов в год - не так уж и много, и то, что он входит в пятерку самых богатых жителей Вологды, свидетельствует только о том, что Вологда - город бедный.

Зато тратит свои миллионы Михаил Суров совсем не так, как обычный российский предприниматель. Ездит на джипе по глухим деревням и скупает у старушек старинную домашнюю утварь («Где растет ягода, там нет дорог, а где нет дорог - там до сих пор XVIII век»). За четырнадцать лет собрал огромную коллекцию - одних деревянных уточек-солониц у Сурова - сто семьдесят штук, а в Русском музее в Петербурге - всего семнадцать.

Но в последние годы коллекционирование деревенской утвари перестало быть самым любимым занятием Сурова. Сегодня для него дело жизни - Николай Рубцов, любимый поэт и великий земляк.

II.

Михаилу Сурову 53 года. Легальным бизнесом занимается с начала девяностых, но еще задолго до этого был заметным вологодским теневым капиталистом. Коллекционировал и продавал антиквариат, в 1980 году был арестован за незаконные золотовалютные операции.

–  Это перед Олимпиадой во все областные города пришла разнарядка - бомжей, проституток выслать, валютчиков посадить, - объясняет Михаил Васильевич.
– А у нас город маленький, тихий - никого не было. Собрали коллекционеров - было нас 11 человек. У меня в коллекции были, конечно, и золотые, и серебряные монеты - ну и пришили мне махинации с драгметаллами. Так что, как и все порядочные люди, посидел в тюрьме. Семь лет, от звонка до звонка.

В его облике и манере говорить, впрочем, нет никаких примет сидевшего человека - что и неудивительно. В колонии Суров писал исследования по древнерусскому искусству. Ну, или сейчас говорит, что писал, но это неважно - он действительно знает о культуре русского севера не меньше профессионалов (у самого Сурова нет никакого искусствоведческого образования, диплом юрфака он получил, когда ему было уже за сорок), которые к тому же не очень его любят, считая выскочкой и невеждой.

III.

Но Николай Рубцов рассорил Сурова с официальной Вологдой еще сильнее, чем древнерусское искусство.

–  Знаешь, как у нас принято? Рубцов - это наше все. Светоч и икона. А кто что-нибудь по-другому скажет - тот враг, который пытается из светоча и иконы сделать пьяницу и раздолбая. Как будто бы пьяница и раздолбай не может быть светочем и иконой! Они не понимают, что гениальность - это такая выпуклая вещь, которая появляется среди человеческой массы неожиданно и очень редко. Чик - взорвался, поразил, исчез. А пьяница он или нет - дело десятое.