Русская жизнь. Захолустье (ноябрь 2007)

– Какое впечатление на вас произвела Россия?

–  Это была совершенно нормальная жизнь. Даже было стыдно, потому что ничего такого трагического мы не чувствовали. Тяжко стало потом, после того, как на фронте был ранен и умер жених моей сестры. Это была просто психологическая подавленность, никаких общих невзгод еще не было.

– То есть война врывалась в частную жизнь, только если что-то случалось с близкими людьми?

–  Не совсем так, например, по Невскому проспекту каждый день тянулись процессии с гробами. Некоторым удавалось привезти тело погибшего на фронте родственника в Петербург. А вот моего друга и жениха моей сестры так и не нашли, подробности его гибели я узнала гораздо позже от его денщика. Это все врывалось невероятно печальным и страшным аккордом в как будто нормально текущую жизнь. Всегда этот шопеновский марш, который сопровождал процессии, масса народа… А потом началось… Просто создавалось настроение драмы, трагедии, которое нарастало с каждым божьим днем. Это чувствовали все, живущие в Петербурге.

– По каким именно признакам?

–  Во-первых - военные неудачи, во-вторых - поведение правительства, в третьих - Распутин… Я была со своей дочерью у глазного врача. В приемной сидело несколько пациентов, и вдруг страшно быстро вошел какой-то господин и, обращаясь к нам, сказал: «Знаете, что случилось? Убит Распутин!» Это произвело колоссальное впечатление. Ожидали, что вслед за этим случится что-нибудь необычайное, что-нибудь значительное, какой-то поворот, правительство поймет, что нужно изменить свою политику. Но ничего этого не случилось.

Продолжались развал армии и ненормальное обогащение тыла - ресторанов, шикарнейших офицеров и таких же шикарных женщин, которые их сопровождали. Это мы видели, потому что с мужем постоянно ездили с Петербургской стороны в центр города, где жил его отчим. Поэтому мы каждый второй день проезжали по этим местам и каждый раз возвращались с тем же самым настроением, что что-то наступает. Потом началась Дума, трагические речи. Я, например, присутствовала на речи Милюкова, вышла оттуда совершенно подавленной, с чувством страха, думая: «Что из этих речей получится реального?»

А потом страшно быстро, неожиданно быстро, начались события. Никто, как выражаются люди, не успел очухаться, понять, в чем дело - событие за событием, потом тьма.

Например, в нашей семье, у Семена Людвиговича было чувство тревоги мгновенное, он ощущал, что происходит что-то не то, чего все ждали. В первый момент была радость общая, что теперь, наконец, сообразит Государь или Государыня (которая, собственно, вела Государя, она же его вела), что все это может как-то измениться.

Но там, у Государя, судя по воспоминаниям Милюкова и других, было чувство не России, а замкнутой кучки - Государь, Государыня и очень небольшое количество их единомышленников. Даже странно говорить, но теперь, на расстоянии, когда прошло так много лет, можно отдать себе в этом отчет. Всегда останавливаешься перед обвинением Государя, вспоминая его мученическую смерть. Но не надо путать мученика Государя с неудачным Государем.

– У вас было чувство оторванности, чувство разрыва между придворными кругами и кругами интеллигенции…

–  Это не только интеллигенция. В тот же момент против действий Государя восстал весь дом Романовых. Не было никого с ними. Юсупов действовал совершенно самостоятельно во время убийства Распутина, никакого общего плана там не было. Николай Николаевич, это было известно всем, понимал положение, и он, конечно, был невероятно тревожно настроен. Отречение Государя и все это… - об этом уже писалось и говорилось бесконечно. Петр Бернгардович Струве,который по причине своего темперамента, политического азарта, гораздо дольше Семена Людвиговича не мог прийти в себя от революции. Он все время верил, что это примет какие-то более правильные формы.

Петербургская улица в это время была особенно неприятна. По вечерам совершенно пустая, откуда-то раздавались сухие выстрелы. Например, когда Семен Людвигович уходил на какие-нибудь заседания или собрания, было страшно тревожно. Телефоны очень часто не действовали, происходили совершенно противозаконные аресты.

– Как было воспринято отречение Государя?

–  Отречение Государя было принято с чувством тревоги, неизвестности и какой-то поразительной легкости этого события. Со стороны Государя как-то не чувствовалось никакой борьбы. Но чувствовалось, что нет на его стороне никакой группы, которая за него бы умирала, он остался один. Как потом в своих воспоминаниях он написал: «Кругом измены, и я один». И даже у людей, которые совсем не были настроены монархически, была тревога в душе страшная, но совершенно необъяснимая. А вот у людей более ответственных и более разбирающихся в положении, как мой муж, - уже более обоснованная.

У меня не было такого представления, но у Петра Бернгардовича и у Семена Людвиговича была боязнь грядущих событий, которые они предчувствовали. Это была необузданная, страшная, распущенная, вшивая, серая масса. Россия принимала такой облик. Это было что-то страшное. Мы уже себя чувствовали изгнанниками, еще не будучи таковыми. Наше время уже ушло. Те, к кому стремилось интеллигентное общество - земцы, ученые, профессора - к какой-то новой, обновленной России, это лопнуло, этого больше не было. Чувствовалось, что хозяевами положения уже стали крестьяне, и даже не крестьяне, а крестьяне в солдатской форме. Это было самое страшное. Отчего, собственно, и удалась эта революция - крестьянство было вооружено.

– А какие у вас воспоминания связаны с Временным правительством? Что о нем говорили сразу после Февральской революции? Как воспринимали в вашем кругу появление новой власти?

–  С огромными надеждами, которые развеивались с каждым днем. Как чудно сказал Милюков, во главе Временного правительства встал Львов, толстовец и почти святой человек, который не только не мог бороться с революцией, но палец о палец не мог ударить, чтобы совершить какой-нибудь акт насилия. Ведь самое страшное, что произошло с нашей стороны, это арест большевиков…

– Это после июльского восстания?

–  Да, мы жили в Финляндии, и рядом с нами жил наш приятель Михаил Михайлович Исаев, адвокат. О его настроениях мы тогда не знали, но нас, например, удивило, что он часто навещал в тюрьме Коллонтай с букетом цветов. Еще нас, например, очень удивляло, что Временному правительству даже в голову не приходило, что совершенно необходимо уничтожить эту группу большевиков, хотя бы просто расстрелять, само это намерение воспринималось как величайший акт злодеяния. Поэтому те господа посидели немного, потом их выпустили, и они стали хозяевами положения. А потом, как я узнала много позднее, Михаил Михайлович Исаев стал одним из крупных большевистских деятелей.

– Звучала ли в вашем кругу критика Временного правительства?

–  Все чувствовали, что русская интеллигенция не подготовлена для того, чтобы управлять такой большой страной, как Россия. У нее даже не было той подготовки, которая была у старой русской бюрократии. Это все понимали. Петр Бернгардович Струве и Милюков быстро вышли из Временного правительства, потому что они чувствовали, что не готовы управлять государством. И оказалось, что старая бюрократия была снесена, новую не нашли, и на смену им, в свое время, появились эти господа большевики.

– Вы во время февраля жили в Петрограде и продолжали жить там же в течение весны и лета 17-го года?

–  Да. А потом Временное правительство предложило моему мужу открыть историко-философский факультет в Саратове и стать деканом. Так как время было уже очень трудное, нелегко было прокормить детей, нужны были уже какие-то героические усилия, чтобы содержать семью в нормальных условиях, он согласился на это предложение. Тем более что Саратов - мой родной город. В октябре 17-го года мы переехали в Саратов, где провели четыре года - до сентября 1921-го.