Русские и нерусские

И вот внук «политрука», «комиссара», проникнувшись идеями Фридмана, говорит скифскому Совету: «Отнюдь!», за что освистан, бит, согнан, как самый неисправимый интеллигент. А другой — сразу сам уходит. И дети его — «на корочке вырастают, да честными».

Не все дети, конечно. А из трех братьев первый — идет системе служить, второй — систему кормить, а уж третий — «неудачный» — о Причине Космоса думать, карту звездного неба к утру исправлять, над неисправимостью рода человеческого плакать, под ногами путаться, корочки подбирать. И попадает — в настоящую «интеллигенцию».

«Была б интеллигенция ТАКАЯ — она была бы непобедима».

Непобедима?? Вот уж не думаю. Да она по определению — побеждаема, побиваема. Это ее удел. Не хочешь — выходи из интеллигенции. Бери палку, бей сам. А не можешь бить — готовься. Только не зацикливайся на том, кто тебе конкретно будет вправлять мозги и ломать кости «в каждой конкретно-исторической обстановке»: опричник с собачьей головой у седла, латыш со штыком, мадьяр с пистолетом или парторг с Кратким курсом. Ибо жребий не переменится от того, чьими слепыми руками он будет исполнен.

Руки же, метнувшие сам этот жребий интеллигентам, она, конечно же, «не успеет разглядеть».

И не надо.

Однако поглядим, что принес нам этот жребий и откуда все это нам прилетело.

«Неудача социализма в России не вытекает из специфической «русской традиции», но из сути социализма».

Это — в статье «Сахаров и критика «Письма к вождям».

Спор великого писателя с великим ученым насчет того, что из чего вытекает, можно было бы отнести к разряду прений о том, что из чего рождается: яйцо из курицы или курица из яйца, — если бы за спором о русском социализме не стояла наша боль, и жертвы, и гнетущее сомнение, что напрасны, бессмысленны эти жертвы.

Решить спор однозначно — не выйдет. Он решается в «ту» или в «эту» сторону в зависимости от точки отсчета.

Если взять за точку отсчета «социализм» (а восстанавливая за ним духовную вертикаль — «коммунизм», а это вековая мечта человечества, и как Мечта — никуда не денется, разве что переобмундируется очередной раз в новые лозунги), то при ТАКОЙ точке отсчета весь ужас и все безобразия того социализма, который осуществился в СССР, придется всецело отнести на счет невменяемо-безответственной «русской специфики».

Но Россия существует тысячу сто лет, из которых только последние сто окрашены социалистическим цветом, и тогда все ужасы и безобразия этого последнего века на Руси надо считать результатом того безумного учения, которое занесли в наши благодатные просторы невменяемые марксисты.

Но почему ни в Швеции, ни в Австрии, ни в Израиле социализм не дал таких диких результатов, как у нас? Значит, это «русская почва». Пошли по кругу.

«Конечно, побеждая на русской почве, КАК движению не увлечь русских сил, не приобрести русских черт!»

Конечно. Но — учитывая нашу «соборность», нашу страсть к немедленной и полной справедливости, нашу мистическую тягу ко всему «всемирному», к «последнему смыслу», наш, как пишет Солженицын, «общительный русский характер», — как же было не увлечься нам всемирным коммунизмом, как не усмотреть в нем разрешение мировой загадки, как не приобрести социалистических черт!

С какого конца будем бить это яйцо: с тупого или с острого?

Абстрактно-логический спор о том, какая тут «система», сколько в этой системе «плоти», то есть: где кончается «система» и начинается «плоть», — такой спор может длиться бесконечно. А нужно здесь простое, прямое чувство живой реальности, которому должен дать ход в своей душе великий писатель.

Он так и поступает: когда доходит до дела, — откладывает в сторону вопрос о том, что из чего «вытекает», и просто заслоняет от ударов то, что ему дорого.

«Удары будто направлены все по Третьему Риму да по мессианизму, — и вдруг мы обнаруживаем, что лом долбит не дряхлые стены, а добивает в лоб и в глаз — давно опрокинутое, еле живое русское национальное самосознание».

Называйте его как хотите: национальное, интернациональное, многонациональное, — но это миллионы живых людей, связанные общей судьбой, ищущие смысла своих усилий, — и по какой бы «отметине» вы их ли лупили: по «имперской», «советской», «московской», «русской» или «российской», — вы бьете по живому.

Это вот чувство живого несломленного народного целого, которое сейчас испытывается на слом, — это главный нерв солженицынской публицистики. И до всяких конкретных рецептов и даже до всякого диагноза, — эта боль определяет у него все. Чувство кризиса, критической точки, мертвой точки, в которой находится народный организм. И — сберечь его во что бы то ни стало! Любой ценой сберечь живое народное целое.

Как его назвать? По какой отметине?

И чего это будет стоить. «Спасти Россию ценой России»? — как сказал другой русский прозаик, Г.Владимов? И ЧТО спасем? Будет ли это — Россия? И КАК спасать в такой смуте?

Уйти в земство, — говорит Солженицын. Нет, выйти на некий универсальный путь мировой цивилизации, — говорят «мондиалисты», «атлантисты» и прочие оппоненты Солженицына то ли справа, то ли слева. У меня нет ответа на этот вопрос. Я при ЛЮБОМ повороте обречен быть русским. КАК действовать, это можно решить только практикой, методом проб и ошибок, или, как говорили в советские времена, методом тыка. И теперешние теоретики всех направлений теориями — только укрепляют свой дух, и есть нужда его укреплять, потому что на самом-то деле тычемся.

Тычемся — в живое. И притом спорим, куда упираться и что переворачивать. Знай, успевай каяться.

«И если мы теперь жаждем — а мы, проясняется, жаждем — перейти наконец в общество справедливое, честное, — то каким же иным путем, как не избавясь от груза нашего прошлого, и ТОЛЬКО путем раскаяния, ибо виновны все и замараны все?»

О раскаянии. Коллективное раскаяние — тот же армейский марш-бросок, хотя и по новым ориентирам. Замараны, разумеется, все и виновны тоже все. Кто ж Богу не грешен, царю не виноват? Если уж ВСЕ, то уж не ниже, как Богу. Или, на крайний случай, царю как Его помазаннику. «Все» — это перед «небесами». Вот там и будут судить. И карать. Если же спуститься с небес на землю, то все хоть и виновны, и замараны, а — по-разному. И каяться лучше не всем миром, не скопом, не стадом и не марш-броском по команде — а лично. По интимному, глубоко-внутреннему импульсу.

Юридическое наказание, как и признание, — это другая реальность. Очень хитроумная. То есть не найдешь концов: как она, эта юридическая ответственность, виновного и замаранного должна настичь. Я помню, когда пришли из лагерей первые реабилитированные, мы, тогдашние «шестидесятники», по младости тем террором не задетые, кинулись к страдальцам с сочувствием, а от них — громом поражающим — ярость реванша: «НЕ ТЕХ покарали! Надо было НЕ НАС, надо было — КОГО СЛЕДУЕТ!» Да ведь в семь слоев вбивая в лагерную мерзлоту бесконечных врагов, ИЗ СЕБЯ ЖЕ делаемых, — в семь слоев карали тех, кто за мгновенье до того — сам карал в полной уверенности, что наводит СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Один грустный человек как бы «со стороны» обронил тогда фразу, которую я и вынес из тех яростных встреч «эпохи XX съезда партии»: