«Русские идут!» Почему боятся России?

Вот в такой обстановке Москва и приняла решение, важность которого трудно переоценить: в 1664-м, после очередной серии побед калмыкских отрядов над ногайцами, крымцами и казаками «изменного» гетмана Дорошенко, «тайша Бончук Дачинов» получил из Белокаменной символы власти: серебряную булаву, изукрашенную яшмой, белое знамя с алой каймой и «роспись на государево жалованье». Как полагают современные калмыкские историки, это означало «добро» на основание Калмыкского ханства, хотя, сетуют они, «титул хана Мончаку присвоен не был», но на самом деле все, конечно, не так. Учреждать какое-то ханство на своей территории русские власти не собирались, однако значение присланных инсигний было велико.

С этого момента калмыки меняли статус «договорного народа», зыбкий и понемногу сходящий на нет, на твердый и надежный статус одного из военных сословий России, сравнимый с казацким То есть то самое, что башкиры, воины ничуть не хуже, сумели обрести гораздо позже и после серии кровавых усобиц. В рамках этого статуса автономия калмыков во внутренних делах и наследственность власти подтверждались законом, калмыки получали право вести самостоятельную внешнюю политику (естественно, под контролем и в интересах России), а отношения с Москвой строились на двусторонней основе, то есть входили в исключительную компетенцию Госдударя и Думы, без каких-либо промежуточных инстанций.

Слуга государев

Оказанное доверие Мончак оправдал сполна. Начиная с 1661 года и вплоть до заключения Андрусовского перемирия калмыкские хошуны ежегодно ходили в дальние походы, как в качестве вспомогательной конницы при русских войсках на малороссийском фронте, так и самостоятельно, врываясь подчас и в сам Крым. «Последствием этих побед, – писал Костомаров, – было то, что хан Крымский долго после этого не решался выступить с ордою в Украину на помощь королю, а счел нужным оберегать с севера пределы крымских юрт от вторжения запорожцев и калмыков». Равным образом, современник событий, полковник Григорий Карпов, чуть позже, – во время Чигиринских походов, – рапортовал по начальству, что «калмыков татаровя и турки боятца… А естли де калмыцкий приход в Крым будет, то тотчас татаровя, покиня турков, побегут в Крым… И естли… укажет калмыков послать на Украину, и таторовя де бой их знают, и увидя их битца с ними не станут, побегут…».

Да и ханы Крыма, от рыцарственного Ислам-Гирея III до мудрого Магомед-Гирея II, не раз в письмах к султану, польскому королю и вассальным гетманам правобережной Украины признавались, что они не могут послать войска за пределы своих владений, так как «опасность прихода калмыков весьма пугает», – и у них есть все на то основания, поскольку с помощью калмыков кабардинские князья переходят в контрнаступление. В 1670-м дружины князя Кайтукина разграбили весь Крым, чудом не сумев увезти ханский гарем, а вскоре парой лет позже князь Касбулат Муцалович Черкасский, глава Дома Инала, два века союзного Москве, опять же не без помощи калмыков, увел из Крыма весь «русский полон», по ходу дела разгромив карательный янычарский корпус. Не приходится удивляться, что в Москве вошли в обычай решения типа: «Государь приказал и бояре постановили жаловати тайшу Дайчинова парчою на кафтан и великой казной, а что причитается иным тайшам храбрым, пусть о том пишет без оглядки, отказа не будет».

В общем, все шло как нельзя лучше. Старик Дайчин, правда, к моменту взлета своего сына уже почил и был похоронен с великими почестями, однако успел еще встретить на Волге новых переселенцев, – три тысячи юрт хошеутов нойона Конделена-Убуши и четыре тысячи юрт дербетов нойона Даян-Омбо, сына Далай-Батыра, – прослышавших о вольготной жизни под «дивным крылом Белого Хана». Поток не оскудевал и позже: в 1670-м – еще три тысячи юрт торгутов, в 1673-м – еще восемь тысяч юрт дербетов, а всего, по общему счету специалистов (включая и Сергея Царева, и Виктора Бембеева), к исходу XVII века предположительно «численность сложившегося в Поволжье нового калмыцкого народа равнялась как минимум 350—400 тысячам душ». Это уже было настоящее ханство, по тем временам очень даже большое и сильное, и пусть русские власти Мончака ханом не считали, сами калмыки именовали его только ханом и никак иначе, – но это обстоятельство Москву не тревожило. Напротив, многократно убедившись в преданности калмыцкого лидера, Дума вотировала предоставление его людям новых земель под кочевье и даже солидные подъемные вновь «понаехавшим».

Вот в такой обстановке Мончак, уже овеянный легендами, получив от бывшего тестя просьбы помочь в борьбе с прокитайскими мятежниками, весной 1669 года «вывел 40 тысяч всадников на войну с лихими зенгорцами», но на середине пути, простудившись под степным дождем, заболел и скончался, успев подтвердить давно известное всем распоряжение о наследовании белой кошмы старшим сыном Аюкой…

Глава XLVI. ПРИНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ (3)

В начале славных дел

Эпоха Аюки считается золотым веком волжских монголов. Личность эту историки оценивают по-разному, порой уходя и в крайности, – кто-то восхваляет, как «вернейшего друга России», а кто-то (особенно нынешние молодые калмыцкие историки) величает чуть ли не «борцом с колониализмом», хотя неясно, каким образом можно колонизировать тех, кто сам попросился жить в твоем доме. Но, как бы то ни было, решительно все согласны: это была «замечательная личность калмыцкой истории», а время его правления представляло собой «самый блестящий период развития политической жизни калмыков в пределах России».

Впрочем, это уже глядя с доступных нам высот. А тогда было тогда…

Не думаю, что весть о смерти отца очень уж огорчила наследника (материнская обида не могла забыться), но и для радости, даром что парень о власти мечтал, особых поводов не было. Слишком уж тяжелым было ее бремя и слишком много вызовов стояло перед новым начальником Калмыкии. В разгаре была затеянная Мончаком, но совершенно чуждая Аюке война с Джунгарией, разброд и шатания царили в самом улусе (Дугар и Бокку, двоюродные братья покойного алавчи-тайши, тоже имели виды на престол), перестали подчиняться и ушли на Кубань подчиненные ногайцы, да еще ко всему из далекой Монголии явился некий тайша Аблай, желающий отнять нажитое у дома Дайчина. Фактически, парню, молодому и не слишком опытному, можно было надеяться только на самого себя. Однако он был умен, многому научился у обоих дедов, мудрого Дайчина и великого Батура-хунтайджи, каждый из которых был личностью мощной и к тому же имел кадровое чутье, подбирая толковых советников. Все это позволило ему, несмотря на молодость, с честью одну за другой решить все задачи. Прекратив ненужную войну, новый алавчи-нойон сумел склонить к миру обоих дядюшек, с их помощью показал кузькину мать беглым ногайцам, заставив их вернуться назад, затем, хоть и не без труда, – опять же с помощью дядюшек, – одолел тайшу Аблая, и наконец, ничуть не рефлексируя, погубил тех самых дядюшек, которые «доставили ему улус и сделали владыкой».

Успехи окрыляли. Покончив с проблемами, юноша, судя по всему, ощутил себя Потрясателем Вселенной и решил, что можно говорить с Россией на равных, тем паче что его взгляды на жизнь и себя, любимого, далеко не всегда совпадали со взглядами представителей Белого Хана. На что Аюка и не замедлил намекнуть. Не нарываясь на ссору, но, в отличие от деда и отца, подчеркивая, что считает себя не подданным, но равноправной стороной в переговорах, и не собирается прогибаться. Даже процедура подтверждения присяги (1673 год, близ Астрахани) проходила в обстановке совершенно не свойственного прежним временам холода и взаимного недоверия, и так же было четырьмя годами позже, когда Аюка, после долгих переговоров, согласился таки подкрепить устную шерть письменной. Да и вообще, в первое десятилетие правления молодой лидер был строптив. Берега, правда, знал, войска по призыву Москвы посылал исправно, но в остальном, сознавая, что Москве пока что не до него, вел себя как независимый суверен. В частности, без всяких консультаций с русскими властями вел активную внешнеполитическую деятельность, тесно общаясь как с Джунгарией, так и с Китаем, и даже с Ираном. Это Думе, естественно, не нравилось.

А еще больше не нравились думным самовольные контакты калмыцкого начальника с Турцией и Крымом, то есть по сути (и не по сути тоже), сепаратные переговоры с враждебными державами. Правда, против России никаких злоумышлений не было, дело ограничивалось мелочами типа выдачи Аюкой племянницы за сына крымского хана в 1692 г. или отправление посла в Стамбул с требованием «воздействовать» на Крым в 1704 г., но тем не менее в схемы Посольского приказа это никак не укладывалось и московским дипломатам вредило. Как и бесконтрольные контакты с кабардинскими князьями. К тому же при Аюке начались и конфликты с русскими соседями, стычки с казаками, башкирами, случилось даже несколько набегов калмыков на русские деревни (виновные были наказаны, но сам факт действовал на нервы). В принципе оправдаться-то Аюка оправдался: в степи ангелов нет, многое спровоцировали сами казаки, любившие мимоходом пограбить все, что шевелится, да и воеводы городов Нижней Волги вежливостью не отличались, а Аюка был болезненно самолюбив. Но, как бы там ни было, в его действиях, – историки на этом сходятся, – «не было интриг против России». Умный и дальновидный авлачи-тайша даже на ярком старте своего правления понимал: как бы ни способствовали условия выпендрежу, Москву дразнить нельзя, потому что только в союзе с Москвой его сила, а ежели не видеть края, дело может кончиться плохо.

Укатали сивку

Впрочем, с годами Аюка помудрел. После шерти Федору Алексеевичу, принесенной в 1684-м, он начал вести себя осторожнее, без ненужных проволочек выполнял требования и поручения российского правительства и практически прекратил (хотя рецидивы случались и много позже) вредные для здоровья контакты с врагами России, перенеся свою жажду деятельности в направлении Бухары, Хивы и туркменских оазисов. Эта тема в те времена Москву не занимала, так что активность шустрого подданного серьезными международными осложнениями не грозила, да и вообще о ней центральным властям становилось известно далеко не всегда. Так что суровые послания, ранее направляемые Москвой в калмыцкие степи, понемногу сошли на нет, тем паче что московские дипломаты, разгадав особенности характера Аюки, нашли способ успокоить честолюбца. Скажем, к получению Аюкой патента на ханский титул и печать от Далай-ламы, – от чего, как мы помним, не желая сердить Москву, отказался Дайчин, – Кремль отнесся спокойно, типа, ну хан и хан, все равно же не для нас, а как он там себя титулует среди своих, какая разница. А с какого-то момента изменили и церемонию принесения клятвы: шерть с участием мелких чиновников, которую Аюка считал унизительной, заменила практика личных встреч с первыми лицами уровня казанского губернатора Апраксина, а то и с людьми из ближнего круга Петра I, – и это стареющему степному вождю грело душу. А Петру Алексеевичу, в свою очередь, очень по сердцу было то, что хан исправно посылает воинов на все войны России, включая подавления мятежей, и потому всякого рода «чудачества и шалости азияцкие» Аюке неизменно сходили с рук.