Русские исторические женщины
Шрифт:
Мужу ее тогда же представилось повышение: его назначили министром-посланником в Пруссию на место брата Александра, произвели в камер-юнкеры и определили содержание в три тысячи рублей, т. е. половину того, что получал его брат, который «высокий градус имел, и больше иждивения надобно было».
Вскоре муж молодой Головкиной уехал в Пруссию. Сопровождала ли она его за границу – неизвестно, но есть основание полагать, что она с ним не разлучалась, как не разлучалась потом и двадцать лет спустя, когда его ссылали навечно в Сибирь.
Прошло два года, и царя-маршала, который так усердно танцевал на свадьбе Екатерины Ивановны, не стало. Муж ее вернулся в Россию.
Похоронили скоро и Екатерину I, тоже веселившуюся на свадьбе кесаревны. Начались
На престоле императрица Анна Иоанновна. Настает время Биронов. Головкина получает звание статс-дамы, Головкин – чин тайного советника.
Но вот 16-го марта 1730 года из Москвы пишут в тогдашние «С.-Петербургские Ведомости»: «Вчерашнего числа умер здесь, немоществуя девять дней, действительный тайный советник и сенатор, такожде и кавалер ордена святого апостола Андрея Первозванного, князь Иван Федорович Ромодановский, в которого оставшемся движимом и недвижимом имении наследовал и сей фамилии прозвание принял нынешний сенатор и кавалер ордена святого Александра Невского граф Михайло Гаврилович Головкин, яко супруг единой оставшейся дочери после сего умершего князя Ромодановского, который последним мужеского пола из древней сей фамилии Ромодановских был».
Княжна-кесаревна снова приняла свою девическую фамилию: она стала теперь – графиня Екатерина Ивановна Головкина, княгиня Ромодановская.
Всем известно, каковы были времена Бирона. Но и Бирон пал. Государством правила Анна Леопольдовна, племянница Екатерины Ивановны Головкиной-Ромодановской, а вместе с нею правил русской землею и муж этой бывшей княжны-кесаревны, пожалованный вице-канцлером и кабинет-министром.
Но и это продолжалось не долго. Новый государственный переворот был роковым переворотом и всей жизни графини Головкиной.
24-го ноября 1741 года, в Екатеринин день – день именин Головкиной, совершилась страшная перемена в ее жизни. Говорят, что Головкин уже в этот день предчувствовал свой беду – «о себе угадывал, что должно ему несчастливу быть». Он был болен. Подагра и хирагра давно мучили его. Одвако, толпы «ласкателей», «милости соискателей и поздравителей» с утра наполняли палаты Головкиных, чтобы поздравить с дорогой именинницей.
Несмотря на болезнь хозяина, гости оставались обедать, а потом вечером состоялся, волей-неволей, бал. «Все комнаты, – говорит очевидец, князь Шаховской, – кроме, только той, где объятой болезнями и сожаления достойный хозяин страдал, наполнены были столами, за коими как в обеде, так и в ужине более ста обоего пола персон, а по большой части из знатнейших чинов и фамилий торжествовали, употребляя во весь день между обеда и ужина, также и потом в веселых восхищениях танцы и русскую пляску с музыкой и песнями, что продолжалось до первого часу, за полночь по домам разъехались».
Но тут-то за полночь и совершилась катастрофа.
Ни Головкины, ни пирующие у них гости не знали, что в эти часы затевали противники правительницы Анны Леопольдовны: этой ночью, цесаревна Елизавета Петровна, в сопровождении Лестока, Воронцова, Шувалова, Разумовского и Салтыкова, произвела государственный переворот с помощью преображенских гренадеров. Ночью же она объявила себя императрицей.
Головкины, проводив гостей, оставались в своей спальне. Графиня сидела у постели больного мужа.
Но вот, – говорят биографы Головкиной, – «среди безмолвия объятого сном дома, неожиданно раздались в парадных покоях чьи-то шаги и, вместе со стуком ружейных прикладов, замиравших в персидских коврах, приблизились к комнате супругов». Это были двадцать пять преображенских гренадеров, явившиеся арестовать вице-канцлера.
Гренадеры увезли больного вельможу, и графиня осталась одна в объятом ужасом доме.
Через три дня она узнала из манифеста, что мужем ее было «сочинено некоторое отменное о наследствии империи определение» и что он «в перемене сукцессии был
первым зачинщиком дела».Дом Головкиных был оцеплен стражей и все богатства их конфискованы: описано было все до самой последней вещицы; у самой графини допытывались чиновники, не спрятано ли еще чего в доме или вне дома – «алмазных искр не в деле» или «жемчугов персидских с бурмицкими» и т. д., – несчастная графиня все отдала сыщикам.
Суд над Головкиным и другими преступниками тянулся около двух месяцев. Но вот 12-го января 1742 года последовала и казнь виновных.
В голове их, у эшафота, на котором лежали два топора и две плахи, Остермана, закутанного в халат и больного подагрой, держали на носилках: ему объявлена была смертная казнь колесованием; Головкину и другим – иные казни, степенью ниже. Но тут же объявили осужденным и милость: вместо колесования, Остерману назначена казнь отсечением головы – и знаменитого старика встащили на эшафот: уложив его обнаженную от парика голову на плаху, палач отстегнул у старика ворот рубахи, загнул воротник шлафрока, в котором принесли на плаху осужденного вельможу, и обнажил ему шею. Пробыв в таком ужасном положении с минуту, Остерман узнал, что ему дарована жизнь в вечной ссылке, кивнул головой, тотчас же потребовал свой колпак и парик и хладнокровно застегнулся. Головкину и остальным преступникам также назначена вечная ссылка.
Видела ли всю эту ужасную сцену графиня Головкина – современники не говорят, хотя последующие писатели утверждают, что она была на сенатской площади и все видела.
Осужденных снова отвезли в крепость. Женам вельмож-преступников объявлено, что «ежели похотят», могут следовать за мужьями в ссылку.
Тогда-то именно императрица Елизавета Петровна прислала к Головкиной сказать, что, непричастная преступлениям мужа, она сохраняет звание статс-дамы, остается при всех своих правах и может свободно пользоваться ими, где и как угодно, и тогда-то энергическая женщина эта отвечала: «На что мне почести и богатства, когда не могу разделять их с другом моим? Любила мужа в счастье, люблю его и в несчастии, и одной милости прошу, чтобы с ним быть неразлучно».
Отправление арестантов из Петербурга поручено было князю Шаховскому, бывшему приятелю Головкиных. На другой день Шаховской прислал к графине дорожные сани «для забрания определенного багажа». В ту же ночь (19 на 20-е января), за час до выезда в далекий путь, князь Шаховской ввел графиню, одетую совсем по-дорожному, в крепость. Она нашла мужа сидящим неподвижно: он только стонал от мучивших его подагрических и хирагрических болей, не владея уже совсем левой рукой; долгие, запущенные волосы, длинная борода, обрамлявшая исхудалое лицо, лишенное природного румянца, слабый и унылый вид делали бывшего вице-канцлера и кабинет-министра непохожим на прежнего всесильного вельможу. Но графиня даже не заплакала, не проронила ни одной слезы, чтобы не встревожить мужа. Зато он, рыдая как ребенок, целовал ее руки: она ведь не побоялась ни вечной ссылки, ни далекой дороги, ни всех, ожидавших их, лишений, своей волей покидая богатства, почести и родину. Даже лицо князя Шаховского, стоявшего тут же, как он сам же говорит о себе, при виде этой трогательной и потрясающей сцены, «покрылось наибольшими видами печали».
Вошел офицер и объявил, что все готово. Головкина вынесли на руках, бережно уложили с постелью в сани, графиня села рядом, и грустный поезд, сопровождаемый гвардейским конвоем, при офицере, выбрался за крепостные стены и исчез в морозном мраке январской ночи.
Головкиным назначили для вечной ссылки какой-то неведомый острог Германг, о местоположении которого даже никто не знает теперь; но полагают, что он находился где-нибудь по ту сторону Оби.
Почти бесконечный путь до этого неведомого Германга лежал Головкиным через родную графине Москву, где маленькую кесаревну когда-то баловал «царь-работник», через Владимир, Нижний, Козмодемьянск, Царевосанчурск, Котельнич, Вятку, тогда еще называвшуюся Хлыновым, через Соликамск, Верхотурье, Тюмень и Тобольск.