Русские князья. От Ярослава до Юрия (сборник)

– Шуйца! – испуганно как-то крикнул Ярослав. – Забава! Куда ты?

Она исчезла, будто ее и вовсе не было на свете.

– Возьми хотя бы корзно, простудишься! – крикнул он еще в безнадежность тьмы.

В ответ – ни шороха, ни звука.

Тогда он, озверевший, поскакал на Неревский конец к усадьбе посадника, яростно стучал в высокие деревянные ворота, поднял всех, вызвал под дождь перепуганного насмерть и пропахшего теплыми лебяжьими перинами, разнеженного Коснятина, сказал с понурой твердостью:

– Вели построить для меня дворище в хорошем месте за Зверинцем в далекой пуще, и как можно скорее и лучше. А еще: чтобы никто не ведал, окромя тебя и меня.

Не было на свете таких плотников, как новгородские! В скором времени возник в лесной глуши, словно бы по волшебству, просторный двор, окруженный дубовым частоколом, с привратной и угольными башенками в деревянных узорах, а в том дворе – дом богатый из бревен светлых и звонких, с просторными подклетями, и кладовки, конюшни, варницы, и погреба, и двенадцать берез белых, как снег, во дворе, – старались плотники, еще больше старался Коснятин, чтобы угодить князю, но не угодил, ибо, когда привез Ярослава, тот ничего не сказал, лишь спросил недовольно:

– А церковь?

– Думал, не ты тут будешь жить, княже, – доверчиво сказал Коснятин.

– Делай, что велят.

Церковь ставили стрельчатую, высокую, выше берез, но не просторную – лишь бы хватило помолиться одному или двоим, и хотя никто и не знал, зачем возводится таинственная усадьба, все равно хитрые плотники, помахивая блестящими топорами у самой бороды Бога, напевали похабные песенки, но и на это князь не обратил внимания и снова сорвался с молитвы и ночью по припорошенной снежком дороге летел одиноко к убогой хижине, растормошил сонного Пенька, а Забава-Шуйца, словно бы ждала князя еженощно и не спала, сразу же согласилась выйти с ним, чтобы не тревожить далее отца, и они остановились на морозе, возле запаленного быстрым бегом коня, снова Ярослав утратил речь и разум, снова гудела в голове у него темная, тяжелая кровь, а Шуйца смеялась порывисто, маняще, он схватил ее в свои медвежьи объятия, так, что все у нее затрещало, но девушка не вскрикнула, не вырвалась, тогда он посадил ее в седло; все повторялось точно так же, как и в дождливую осеннюю ночь, с той лишь разницей, что теперь стояла над землей морозная прозрачность, а внизу белели снега и деревья черно и зелено обозначали им дорогу, вели, звали дальше и дальше. Быть может, потому Шуйца и не спрашивала, куда он везет ее, сидела молча, прижималась к Ярославу, обнимала его за шею своей шуйцею, иногда изгибалось ее молодое тело в смехе, князь шалел больше и больше от ее чар, как вдруг снова, будто вселился в нее нечистый, отпрянула она от Ярослава, крикнула с ненавистью:

– Опять везешь меня куда-то?

– Одна там будешь, – сказал он чуть ли не нищенским тоном, – клянусь тебе всеми святыми! Одна, сама себе хозяйка. Хочешь – боярыней сделаю тебя, хочешь – как хочешь…

– Никем не хочу – только собой.

– Собой будешь…

– А куда?

– И сам не знаю.

– Это уже лучше.

– А я уже сам не свой.

– Еще лучше.

– Не князь, и не Юрий, и не Ярослав.

– Это…

Она не спрыгнула с коня, снова прижалась к Ярославу, потом еще раз отпрянула, попыталась заглянуть в его темные глаза.

– Только не подумай обмануть. Как только замечу – убегу сразу.

– Не убегай, – попросил он, – не обману, поверь мне.

– Ежели не князь то молвит, поверю.

– Не князь. Человек.

Шуйца обняла его за шею, так и ехали дальше.

Уже начинало светать, когда добрались они до новой усадьбы. Сонные плотники, в своей рабочей спешке, готовились подниматься под небо, щекотать Богу бороду топорами, а еще больше – скабрезными припевками. Белые березы возвышались за дубовым частоколом, белые березы подступали отовсюду и тут, на вольной воле. Князь остановил коня, Забава смотрела на это чудо, которое – теперь уже знала это точно – сделано лишь для нее, еще не изведанное чувство властности мало ее заботило, спросила лишь:

– Там кто-то есть? Слуги?

– Плотники. Достраивают церковь.

– Зачем она?

– Для Бога.

– Обошелся бы твой Бог и без церкви.

– Грех.

– А я?

– И ты грех.

– Тогда заверни меня в ведмедно, чтобы никто не узнал, что ты везешь.

– Все равно будут знать.

– А я не хочу.

– Рот людям не заткнешь.

– А ты ведь князь – заткни. Скажи: оторвешь язык кажому… И еще лучше: вели сразу же отрезать всем языки.

– Велю.

– Так поскорее заворачивай меня в ведмедно, а то я еще чего-нибудь возжажду в дурости своей!

Он поцеловал ее в губы, впервые отважился на это, поцелуй был – словно упал в терпкое море и утопает в нем, будучи не в состоянии вынырнуть. Потом сгреб Шуйцу в охапку, завернул в медвежью шкуру, положил поперек седла, словно что-то неживое, и так въехал в ворота, предусмотрительно открытые сторожем: ему хотели помочь снять ношу с седла и внести в терем, но Ярослав прикрикнул строго:

– Посторонитесь, сам. И не пускать ко мне никого. Неужели это было в самом деле? Неужели с ним?.. Ничего не мог припомнить, кроме тихого свечения ее тела, да еще – как в изнеможении отбрасывала она голову, и шея ее вытягивалась нежно-нежно, и на устах жила лукавая улыбка, и тело светилось так, что он со стоном закрывал ладонями глаза, но сквозь пальцы било светом ее тело, снова и снова, без конца, свечение поющее, омрачающее разум, сводящее с ума.

Оторвавшись от нее, он побежал в недостроенную церковь, ревностно молился под насмешливые песни плотников с горы, там его и нашел Коснятин, который привез известие о том, что пришла варяжская дружина с Эймундом во главе, но князь, похоже, и не слушал и не слышал ничего, не приглашая посадника в дом, прямо на морозе передал ему свои повеления:

– Останусь еще здесь. Убери всех отсюда, и без промедления.

– Не закончили еще церковь.

– Так пускай стоит. И всех убери мужчин. Поставь женщин. Одних лишь женщин. И прислужниц, и на работу, и для стражи.

– Невиданное диво! – Коснятин не скрывал улыбки на своих сочных губах.

– Делай, что велят.

– А варяги?

– Какие варяги?

– Прибыла дружина. Эймунд-воевода.

– Похлопочи. Дай пристанище, еду. Вернусь – начнутся сборы.

– На Поромонином дворе их поселил.

– Быть по сему. Жди меня.

– Долго тут будешь, княже?

– Не знаю. Бог знает, всевидящий и всезнающий.

А возвратился он не к Богу, а к ней, к Шуйце, застал ее в слезах; быть может, почувствовала она в одиночестве весь страх содеянного с этим чужим, совсем неведомым ей человеком, пугалась завтрашнего дня, а может, это были слезы злости на самое себя и на него. Ярославу стало жаль девушку, он закутывал ее в беличьи одеяла, утирал ей слезы сильной своей рукой, рукой мужа, которая одинаково умело держала меч и писало.

– Женился бы на тебе, – сказал он, вздохнув, – но княжество требует от человека больше, чем ему хочется.

– Да и не нужно мне твое княжество, – ответила она сквозь всхлипывания.

– Многое стоит между людьми, преодолеешь – тогда радость, но не всегда есть возможность устранить то, что разделяет. Может, я тоже княжеству не рад, но ждут меня еще дела большие.

– Нудный ты и никудышный, когда князь, – сказала она злобно.

– А кого же ты приветила во мне? Не князя разве? – спросил он чуточку с обидой.

– Мужа приветила. Помрачение твое и на меня нашло.

– Будешь всегда со мной. В походах и в городах.

– Останусь тут. Ладно выдумал это подворье. Далеко от всех. Не люблю, когда суетятся вокруг люди. Тишину люблю, а с тобою – тоже не хочу.

– Если бы ты только могла стать моей женой…

– Не стала бы никогда. Не хочу разувать никого. Волю жажду…

Тогда он сказал ей о своем повелении. Чтобы жила здесь с одними женщинами.

– Чтобы их немного было. И не назойливых, – сказала она.