Русские корни. Трилогия

Но не в меньшей степени отход исследователей от солнечно-погодной школы и школы заимствований объяснялся причиной внутреннею — глубоким кризисом обеих школ, который хорошо осознавали их лучшие представители.

Конец XIX века стал временем триумфа исторической школы.

Собственно, какая-то историческая составляющая в былинах была очевидна с самого начала. Те же мифологисты выделяли в эпосе «младших» богатырей — исторических героев, сражавшихся с историческими врагами земным оружием, за земной, исторический Киев.

Первой специальной работой о былинах, ставившей во главу угла их историческую основу, стало исследование Льва Майкова «О былинах Владимирова цикла». Именно в ней впервые было введено понятие «киевского» (богатырские былины, объединенные вокруг Киева и фигуры Владимира Всеславича) и «новгородского» (былины про Садко и Буслая) циклов. В ней же было окончательно закреплено роковое для русского былиноведения отождествление Владимира Красно Солнышко с Владимиром Крестителем. Отождествление это Майков дополнил мыслью о том, что былинный князь — некое «слияние» Крестителя Руси и жившего двумя веками позже Владимира Мономаха. Такую мысль иначе как странной назвать трудно — кажется, никто еще не видел, скажем, в «седобородом вожде Карле» из «Песни о Роланде» какое-то «совмещение» Карла Великого с его предком Карлом Мартеллом или его потомком Карлом Лысым. Следует также отметить, что былинный историзм Л. Н. Майков понимал широко: содержание былин — «вымышленное, но представляется в обстановке, заимствованной из положительной истории». Именно «обстановка» — двор князя, его отношения с дружиной, пиры и пр. составляют основной предмет внимания и исторического изучения для Майкова.

В следующей ранней работе исторического направления, «Русские былины в историко-географическом отношении» Н. Д. Квашнина-Самарина, былины также относятся ко временам Крестителя. В этой работе впервые появляется метод, которому предстоит стать господствующим в исторической школе — поиск летописных прототипов былинным героям с опорой в основном на имена последних.

Им же пользовались Н. П. Дашкевич, С. М. Соловьев, Н. И. Костомаров (его работы стоит отметить особо, так как он не только поддержал мысль Буслаева о тождестве Волха былин и Волха новгородских преданий, но и постарался найти в этих преданиях историческое зерно), М. Халанский и другие.

Так закладывались начала и основы исторической школы русского былиноведения. Но детальная разработка способов исторического толкования русского эпоса принадлежит уже знакомому нам Всеволоду Миллеру (брату мифологиста Ореста Миллера). Именно он стал общепризнанным главой исторической школы и определил ее лицо почти на сто лет вперед.

Именно ему принадлежит заслуга постановки вопроса о месте и общественной среде складывания былин. Он впервые обратил внимание на то, что былины почти отсутствуют на землях собственно Киевской Руси, в особенности на Украине. Существуют же они почти исключительно на Русском Севере.

К сожалению, на это наблюдение не обратили должного внимания. Твердая убежденность в «общерусском» происхождении былин и их некогда якобы широкой распространенности помешала исследователям в полной мере оценить наблюдение Миллера. В основном исходя из того, что былины-де некогда существовали по всей Руси, пытались понять, отчего они так «сузили» свой ареал. М. Халанский и С. Шамбинаго высказали идею о московском происхождении былин, что вызвало возражения со стороны самого Всеволода Миллера. Он напомнил, что нравы, изображенные в былинах — с достаточно свободным отношением к князю, независимостью женщин, — далеки от «отатарившейся» Москвы.

Но исследователи еще долго — до второй половины ХХ столетия — и вполне безуспешно искали «следы» былинного эпоса в Белоруссии и на Украине.

Несколько лучше была судьба так называемой «аристократической теории происхождения эпоса», созданной Всеволодом Миллером. Ученый резко выступил против романтического представления о сотворении эпоса неким безликим «народом», все составляющие которого «принимали равное участие в подвигах», «каждый испытывал возбужденное и одинаково направленное духовное настроение». «Окажется, что такого народа этнография, а тем более история не может указать, что такой народ — создание теории», — писал Миллер. «Казалось вероятным и правдоподобным, что русский крестьянин в прежние века мог создать богатырскую песнь, воспевающую подвиги национальных героев. А между тем, как были бы удивлены те же исследователи, если бы современный крестьянин, не научившийся грамоте, откликнулся бы эпической песнью на подвиг какого-нибудь современного русского полководца. Такое же преувеличенное понятие существует о памятливости народа. Житейский опыт показывает, что в неграмотной крестьянской среде события, случившиеся сто лет или полтораста тому назад, спутываются и основательно забываются».

Здесь я прерву цитату, читатель, чтобы проиллюстрировать суждение Миллера наглядным примером. Очень показательна судьба преданий о Полтавской битве, записанных в XIX веке, то есть как раз полтораста лет спустя. В одном из них судьба «Платавской» баталии решается поединком казака Рыжечки со шведским поединщиком-великаном, закованным вместе с конем в железные латы [91] . Это предание записано от грамотного и даже начитанного, судя по всему, казака; в другом, записанном от крестьянина, Петр просит дозволения пойти под «Платаву» шведов бить, у… «дедушки Суворова» (!!!). Тот не дает дозволения, покуда, по приглашению царя, не встает ему на правую ногу и не видит с этой наблюдательной позиции «весь ангельский чин» в небесах.

91

Самое занятное, что в Северной войне и впрямь был схожий эпизод, когда защитники одной из шведских крепостей в Прибалтике попытались сделать вылазку в прадедовских стальных латах. Увы, отсутствие привычки к тяжести доспехов сделало шведов неповоротливыми, к тому же шведы Нового Времени оказались крупнее своих средневековых предков, и доспехи и жали им, и оставляли открытые места, в результате чего горе-«рыцари» были частью переколоты на месте русскими штыками, частью взяты в плен. Но имел ли этот эпизод хоть какое-то отношение к казацкому преданию или это всего-навсего совпадение, сказать не берусь.

От события до его, с позволения сказать, отображения, прошло менее двухсот лет.

«Случайная передача былин от поколения к поколению, — пишет В. Ф. Миллер, — если б она всегда была только такова, не могла бы донести до нас старинного былевого репертуара не только отдаленных времен, но даже XVI или XVIII веков». Исследователь приходит к выводу, что былины «разносили в народе» профессиональные сказители.

Но это — пути распространения былин в народе, возникновение же их связано с совсем другой средой, где, соответственно, и выучивали их певцы-профессионалы. По мнению Всеволода Миллера, былинная «поэзия всегда носила аристократический характер, была, так сказать, изящной литературой высшего, наиболее просвещенного класса, более других слоев населения проникнувшегося национальным сознанием… Если эти эпические песни, княжеские и дружинные, и доходили до низшего слоя народа, то могли только искажаться в этой темной среде».

Слышали бы напудренные снобы начала XIX века, что именно мужики, эти презренные «Кирши Даниловы», хранили аристократическуюкультуру Древней Руси!

Это суждение, однако, хотя и стало общепринятым в исторической школе былиноведения, шло настолько вразрез с истерическим народопоклонством русской интеллигенции — от славянофила Хомякова с его «Семирамидой» до радикала Некрасова с его «Железной дорогой», — что ему была уготована участь вопиющего в пустыне. А по захвату власти упомянутой интеллигенцией — «идейный и организационный разгром», завершившийся унизительным публичным покаянием одного из лучших учеников Всеволода Миллера, Ю. М. Соколова, в 1937 (!) году.

Впрочем, об этом и об исследованиях второй половины ХХ века, окончательно подтвердивших правоту В. Ф. Миллера, будет подробно сказано ниже.

Что идея о «крестьянском», «народном» происхождении эпоса целиком и полностью родилась в буйных головушках нашей интеллигенции, видно из того, что в отношении, скажем, скандинавского эпоса никакого спора не возникает. Его уверенно относят к творчеству дружинников, причем по тем самым признакам, которые еще Федор Буслаев отмечал в былинах — буйный, агрессивный нрав всегда ищущих поединка, боя богатырей и смакование жестоких воинских обычаев, вроде игры насаженной на копье головою врага или любовно выписанной ужасной раны:

Он стрелил в того-то Соловья-разбойника, Ему выбил право око со косицею (косица — висок).

Все три ведущих школы дореволюционного былиноведения (из которых к началу ХХ века ведущие позиции занимала историческая, мифологическая же почти совсем угасла) имели свои сильные стороны и свои крайности. С критикой этих крайностей и с указанием на необходимость объединения усилий трех ведущих направлений былиноведения выступил Н. Н. Трубицын. «Успешное изучение былевого творчества, — говорил он, — может быть… гарантировано лишь условием сочетания этих трех принципов». Статья с этими словами была опубликована в 1915 году. Стране, вовлеченной в мировую мясорубку, катящейся к чудовищной смуте, было не до древнего эпоса, и призыв Трубицына остался не услышанным.