Русские мужики рассказывают
Шрифт:
А рядом с неисправимыми мечтателями, с интеллигентами, которых раздирали нравствен-ные проблемы, жили и работали две немудрящие, но добрые и трудолюбивые крестьянские девушки Алёна и Анисья. Из родного рязанского села привели их в толстовскую коммуну голод и малоземелье. Толстовство приняли они, никогда не читая книг Льва Толстого. Тут же росли и набирались ума два подростка из детского дома - эстонец Федя Сепп и чуваш Антоша Краснов. Как-то удивительно все эти столь разные люди договорились между собой о том, чтобы работать вместе, жить в общем коммунальном доме, не допуская в своем обиходе табака, водки, скверно-словия и разврата. Они столковались между собой также о том, чтобы не владеть личным имуществом, питаться только вегетарианской пищей и не иметь над собой никаких начальников.
"Все дела обсуждались сообща за столом в обед, завтрак или ужин,
– Никто не был официальным руководителем. Мы стремились, чтобы все члены коммуны были в курсе всех дел и решили, что все по очереди, сменяясь каждый день, будут руководить текущими работами дежурить... Расходы на административные, управленческие и канцелярские нужды сводились таким образом к нулю" (Позднее, когда коммуна разрослась, пришлось создать Совет коммуны. Борис Мазурин долгие годы был председателем этого Совета.).
Свою хозяйственную деятельность коммуна толстовцев начинала буквально на голом месте. В старом липовом парке стояли три деревянных, изрядно запущенных дома. Кроме домов, Московский земельный комитет передал новым хозяевам корову Маруську и двух лошадей семнадцати лет от роду каждая кожа да кости. Была еще военная двуколка с отваливающимся колесом. Совместное имущество включало также яму с силосом из картофельной ботвы, семьдесят пудов сушеных веников на корм скоту и пятьсот пудов мороженой картошки. Перед весной 1922 года с трудом удалось также добыть семь пудов овса на посев. Средств не было. Разобрали один дом в парке, распилили бревна на чурки и на своих полудохлых лошадях возили дрова в Москву. Топливо меняли на хлеб, сухари, фасоль, пшено. Тем первую зиму и кормились.
Убогая эта жизнь не испугала толстовцев. Никто из коммуны не ушел. Наоборот, по рекомендациям Черткова через Вегетарианское общество приходили в Шестаковку все новые и новые люди. Стрелочник Ганусевич пришел с женой и детишками, с сестрой и дочерью сестры: большая дружная эта семья искренне полюбила коммуну. Следом приехали тамбовские крестьяне Миша и Даша Поповы, молодой владимирский плотник, убежденный последователь Толстого Алексей Демидов, человек не слишком грамотный, но хорошо разбирающийся в жизни.
Через Газетный переулок попал в коммуну и Александр Васильевич Арбузов. В памяти знавших его сохранился он как человек быстрый, ловкий в работе, востроносенький, в очках. Шутками и прибаутками - "девоньки, бабоньки, пошли, пошли!" - он весело увлекал людей на труд, приятным тенором пел русские народные песни. Но за веселостью этой угадывался душевный надрыв. В коммуне никто ни к кому в душу не лез, анкет, отдела кадров тут тоже не было. Но, помягчев среди добрых и отзывчивых людей, всяк рано или поздно рассказывал свою историю. Рассказал и Арбузов. Был он в прошлой своей жизни следователем ЧК, но, насмотрев-шись на тот поток злодеяний, которые вершила эта самая Чрезвычайная Комиссия, следователь решил отказаться от своей хорошо оплачиваемой службы. Чертков помог ему: следователь принял заветы Льва Толстого и стал санитаром в госпитале, а потом крестьянином.
Не все, однако, выдерживали тяжелый крестьянский труд. "У нас выработался неписаный обычай, - пишет Борис Мазурин, - приходи кто угодно, будь гостем, садись за общий стол, гуляй, смотри три дня, а на четвертый принимай участие в труде наравне со всеми". Порядок этот существовал долгие годы, никому в гостеприимстве отказа не было. Пришла как-то из Москвы девушка-горожанка: голодная, печальная, замкнутая. Два дня она молчала, присматри-ваясь, а на третий попросила дать ей работу. Ее послали на скотный двор. Неумело, но прилежно выгребала она навоз, прибрала стойла, почистила коров скребком. Познав радость труда, вздохнула: "Как чисто". Работала еще два дня. Но потом, когда Мазурин зашел в коровник, девушка спросила его: "И это так каждый день?" - "Каждый".
– "Как скучно", ответила девушка и ушла из коммуны. Ее никто не остановил, никто не спросил, куда она идет. Коммунары выше всего ценили свободу, никто никого не пытался перевоспитывать, переиначивать на свой лад.
Коммуна между тем крепла. Работали толстовцы истово и урожаи получали по тем временам неплохие: картофеля по 2000 пудов (320 центнеров) с гектара, ржи по 120-150 пудов (20-24 ц/га), корнеплодов по 3000 пудов (480 ц/га). Коммунары хорошо поставили молочное дело, молоко продавали в московские больницы и детские сады. В кассе коммуны появились деньги. "В 1925 году мы уже жили вполне обеспеченно, - пишет Мазурин.
– Питание было общее, бесплатное, так же как
Тогдашнее самочувствие свое и своих товарищей Борис Мазурин попытался выразить в стихах:
С косогора зеленого,
Гладко сбритого косой,
Прогремим на телеге подмазанной
На широкий луг большой.
Жарко! Лыска рыженький
Озорной в скачки бежит,
Мы с телеги ноги свесили,
Сердце радостно дрожит.
Босоногие, беззаботные,
В этот день голубой
Мы с природой лучезарною
Прозвеним одной струной.
Вилы длиннозубые
В копны рыхлые душистые
С силой вонзим,
И, напружинившись, ведру радуясь,
Воз высокий нагрузим.
Стог широкий в основании
Только к ночи завершим
И усталые, но веселые
Шумно к пруду побежим.
В сумраке длинной аллеи
К дому идем не спеша
Бодро усталое тело,
Жизнью трепещет душа.
Вспыхнул день и угас,
Как под утро гаснет звезда,
И мечтою он будет для нас,
Разукрашенный песней труда.
Нет смысла говорить о художественной ценности этого и других крестьянских-толстовских стихотворений. Но историческая ценность их несомненна. Они очень точно передают атмосферу трудовой, полной жизнелюбия и человеколюбия обстановки, царившей в начале 20-х годов в толстовских коммунах. Чтобы понять гордость и бодрость тогдашних коммунаров, можно напомнить, что местные, коренные жители вокруг Шестаковки были еще беднее, собирали с гектара не 20 центнеров зерна, а 7-8, но при всем том держались церковных праздников, гуляя, случалось, по два-три дня в самую горячую посевную или уборочную пору. На полях соседнего села Тропарева, рядом с землями коммуны, хлеба осенью стояли низкие, изреженные, их нельзя было и сравнить с "толстовскими". Глядя на жизнь коммуны, процветающей без водки, без гулянок и поножовщины, соседние крестьяне в первые годы раздражались, а молодые парни даже угрожали коммунарам расправой. Но с годами отношения наладились. Соседи поняли, что от коммуны им больше проку, чем зла: там, в Шестаковке, могут научить полезному агрономическому приему, там можно приобрести породистую телочку, да и книжку хорошую можно достать.
Толстовский дух, память о принципах жизни по Льву Толстому неизменно присутствовали в мыслях и чувствах коммунаров 20-х годов. Вот эпизод, описанный историком маленького поселения. Задолго до рассвета в дождь, слякоть, в буран и метель, в охоту и без охоты очередной коммунар-толстовец должен был везти бидоны с молоком в Москву, во Вторую градскую больницу. Дорога была пустынная, на пути встречались два глубоких оврага. Бывало, в тех местах и грабили, и убивали. В коммуне, однако, доставка молока почиталась долгом не только хозяйственным, но в какой-то степени и моральным. Ехал обычно один возчик, но в тот день, о котором пойдет рассказ, в повозке оказалось трое. Незадолго перед тем в коммуну забрела семья татар, бежавших от голода из Поволжья. Один татарский мальчик заболел тифом, надо было везти его в больницу. С больным поехал старший брат, умевший говорить по-русски. Татары, накрывшись, лежали на дне возка, а очередной возчик (им в этот день оказался Мазурин), сидя на бидонах, погонял лошадей. Ночь была тихая, темная. И вдруг позади - грохот тяжелой кованой подводы, догоняющей возок. С подводы спрыгнул кто-то, и коммунар увидел мужика в поддевке и высокой черной шапке. Мужик схватился за ручку стоящего впереди бидона и остро глянул в лицо возницы: видимо, примерялся, кто кого. Но в эту минуту с громкими ругательствами вскочил один из татар, за ним поднялся второй. Мужик метнулся назад, колеса его подводы загремели, удаляясь...
Назавтра Мазурину снова пришлось ехать с молоком. И на этот раз в одиночку. На пустын-ной дороге его охватил страх. Он вырубил увесистую дубину и положил ее рядом. Тревожно вглядываясь в темноту, проехал он одну деревню, вторую, добрался до того места, где вчера настиг его мужик на подводе. И в голову пришла мысль: "Вот так толстовец! Во что ты веруешь? В дубину? Нет, со мной не может произойти ничего дурного, если я сам не буду делать плохого". Этой мысли было достаточно, чтобы молодой коммунар далеко в темноту забросил свое "оружие". Дальше поехал он безо всякого страха. Не сопротивляться насилию, не браться за оружие - в этом жители маленькой Шестаковки были едины.