Русские на Ривьере

О ребенке нужно сказать особо. Ее дочке тогда было шесть лет, она еще в школу не ходила. Она росла одна, отца ей явно не хватало. И вдруг появился в доме мужчина, который делал ей какие-то поблажки, подарки, разговаривал с ней о ее проблемах, разрешал то, что не разрешали мама и бабушка. И у нас с ней сложились отношения просто замечательные. Например, была такая смешная сценка. Однажды ее настоящий отец навестил дочку днем. А мы с Лугачевой приходим домой вечером, дочка что-то шепчет Алле, Алла покатывается со смеху и говорит:

– Все нормально, дочка, иди спать.

А потом мне объясняет:

– Знаешь, что она сказала?

– Нет.

– Она мне на ухо нашептала: «Мама, будем папе говорить, что сегодня отец приходил?»

Для нее «отец» и «папа» были разные люди.

Еще один пункт, четвертый. Если уж потребителями ее жанра являются наши пэтэушницы, незнакомые с иностранными языками, то ей не надо копировать Запад, а, наоборот, нужно быть чисто русской певицей, тем более что и фамилия у нее такая русская. То есть никогда не исполнять западных песен и все время подчеркивать свою «доморощенность». Это было точно рассчитанное заполнение пустующей ниши. Потому что в тот момент на эстраде царили полька Эдита Пьеха, которая пела с акцентом, румынка София Ротару, которая жила на Украине, и еще несколько прибалтов. А русская ниша была пуста.

И пятым пунктом было то, что я назвал «лугачевский бунт». В то время обязательной частью репертуара любого певца была гражданская лирика – все эти «за себя и за того парня» и «а мы ребята семидесятой широты». А у нее должен был быть сознательный отказ от любых гражданских тем. Только о любви! Ни о чем больше! Советская власть? Да я ее в упор не вижу! Что опять-таки подкупало публику необыкновенно. Потому что все уже от этой власти устали. Может, на партсобрания и ходили, а на самом деле внутренне ненавидели систему. И поэтому, когда появлялся человек, который ставил себя вне этой зоны, – он притягивал к себе всеобщее внимание.

Таков был «тайный» стратегический план проекта «Алла Лугачева». А кроме него, был еще тактический план из двадцати пунктов по реализации этой стратегии. Он висел на стенке в нашей кухне. Его многие видели.

Конечно, для воплощения этого образа народной любимицы-страдалицы нужен был соответствующий репертуар. А в то время основными ее авторами были Зацепин и Дербенев. Но мне хотелось поднять планку, чтобы уровень ее песен был еще выше. А поскольку Шекспир был все-таки несколько выше моего любимого Дербенева, то я и прочел ей для начала свой любимый сонет:

Уж если ты разлюбишь – так теперь,Теперь, когда весь мир со мной в раздоре.Будь самой горькой из моих потерь.Но только не последней каплей горя…

Кончается этот сонет, как ты помнишь, словами:

Оставь меня, чтоб снова я постиг,Что это горе всех невзгод больнее.Что нет невзгод, а есть одна беда –Твоей любви лишиться навсегда.

А потом трагическое стихотворение Осипа Мандельштама: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» Это, конечно, поэзия дай Бог какая, и песни на эти стихи, я считал, должны войти в ее репертуар. Поэтому я надоумил ее написать музыку к этим стихам. Правда, забегая немножко вперед, хочу сказать, что девушка позволяла себе несколько изменять стихи великих поэтов. Когда я в первый раз услышал это на концерте, я просто брякнулся на пол. Потому что в сонете Шекспира она изменила последнюю строфу и пела так:

Оставь меня, но не в последний миг,Когда от мелких бед я ослабею.Оставь меня, чтоб снова ты постиг,Что это горе всех невзгод больнее.Что нет невзгод, а есть одна бедаМоей любви лишиться навсегда.

Это была полная белиберда, прямо противоположный смысл! Я ей говорю:

– Поосторожнее с Шекспиром, Алла, яйцеголовые могут тебя осудить.

– Наплевать на яйцеголовых, а моя публика схавает, – ответила она со смехом.

Только одна идея проходила красной нитью через все ее отношение к творчеству – главное, понравиться толпе. Как-то, отправляясь на гастроли в Ленинград, она меня спрашивает:

– Сашечка, ты же из Питера, кто там у вас самая популярная певица?

– Эдита Пьеха, ты же знаешь.

– Только не Пьеха!

– Ну, не знаю. Во всяком случае, сейчас равной ей нет. А несколько лет назад все очень любили Лидию Клемент, но она, к сожалению, рано умерла.

– Как, ты говоришь, ее звали?

– Лидия Клемент.

Через несколько дней на концерте в Ленинграде я слышу со сцены проникновенный монолог Лугачевой:

– А сейчас, дорогие ленинградцы, я дарю вам песню, которую я посвятила памяти моей любимой певицы Лидии Клемент. «Ленинград! Я еще не хочу умирать…»

Между прочим, у Мандельштама в стихах никакого Ленинграда, конечно, нет, там, естественно, Петербург. Несмотря на то, что меня слегка коробило от ее смелого обращения с великими текстами, я показывал ей и другие стихи, и под моим влиянием она стала сочинять музыку. Сидела и что-то наигрывала. Стала показывать мне какие-то наброски. Я говорю:

– Запиши, неплохая мелодия.

– А меня композиторы не задолбают?

– Что-нибудь придумаем. Пиши!

Она написала музыку к стихам Мандельштама «Жил Александр Герцович, еврейский музыкант…». Причем написала вопреки некоторому сопротивлению – мол, зачем это нужно, какой еврейский… Ей было объяснено, что сделать реверанс в сторону гонимого народа – это даже благородно. Тем более, что стихи прекрасные. И все же на концертах она слово «еврейский» заменяла на «чудесный».

Одновременно мы работали над ее внешностью, над сценическим образом. Тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Как-то она уезжала на гастроли и сумку со всеми своими сценическими костюмами положила в мои «Жигули», а сама помчалась по каким-то делам в Москонцерт. А я пошел в Дом кино на премьеру нового фильма и, когда вышел, обнаружил, что стекла моей машины разбиты, а сумка похищена. И Лугачева оказалась в джинсах и в свитере. Как она вышла из положения в Харькове, я не знаю, но сразу после ее возвращения я притащил ее на «Мосфильм», и Марина Левикова, художник по костюмам моего фильма о «Песнярах», сшила ей замечательное платье, что по бюджету отнесли, естественно, на фильм «Диск».

И не только в этом нам помог мой фильм. В сценарий фильма я вписал эпизод в музыкальном магазине, где крутятся какие-то ее пластинки, а потом музыка персонифицируется в Лугачеву. Это дало возможность не только сшить для нее костюм, но, самое главное, записать сочиненную ею песню на стихи Кайсына Кулиева «Женщина, которая поет» и еще две другие. В принципе, они были и на фиг не нужны в фильме о «Песнярах», а их запись в ночные смены и вызов музыкантов стоили довольно дорого, но мы их записали. Потому что Зацепин в своей студии писать песни, написанные не им, конечно, никому не позволял. Так в репертуаре Лугачевой и, более того, на пленках появились песни, записанные ею, как композитором! Их аранжировку сделал композитор Леня Гарин, и его включили туда, как соавтора одной из песен.

А параллельно с этим шла другая интрига. Еще до нашего с Лугачевой знакомства Зацепин и Дербенев были воодушевлены идеей раскрутить Лугачеву через кинематограф и стали рассказывать про нее Анатолию Степанову, главному редактору одного из творческих объединений на «Мосфильме». Он слушал их с кислой миной, а потом решил сам написать сценарий. Ты же знаешь, что любой профессиональный сценарий нуждается в редактуре и переписывается по нескольку раз. Но Степанов был главным редактором объединения, и он сам у себя принял этот шедевр под названием «Третья любовь» – сочинение о том, как девушка рожает от одного, а любит другого – какого-то поэта, но по жизни у них с поэтом ничего не получается, зато рождается песня…