Русские плюс...

…и гаснет — лишь слабый розовый след продолжает стлатьсятеряясь потом на ветру в ночи морозной и вьюжнойХалина Посвятовская — это несколько стареньких платьевэто руки — и губы которым уже ничего не нужно.

Посвятовская — самая крупная фигура в поколении-56; это стало ясно после ее смерти; когда она уже сгорела.

Мы не верим в адское их пекло, в пляшущее пламя,мы сами искры……

Искры высекаются из света высоких идей, из тьмы низких истин, из «правды», из «обмана», из «свободы», из «зажима», из ускользающей «вселенной», из ускользающей «почвы», но все это лишь отсветы того, что уходит, невыразимое словами:

…Сноп искр гораздо больше означает свет, чем слово «свет».

Искрящее поколение-56 сменяется поколением-68, которое берет себе имя из противоположной стихии: Новая Волна.

Поколение-68

Сначала подумалось: случайность. Распахнула я настежь окна… Дождь.

Ева Лепская. Она же: Водопад шагов… Штормовая волна звука…

Острова, вцепившиеся в океан… — Это уже Марина Юзефацкая.

Водопои мира… — Марианна Боцян. И она же: Живем по милости дождя.

Я думал, что это случайные брызги, не сливающиеся в мелодию. Потом в чисто политической зарисовке Вита Яворского о том, как власти глушили гласность, меня окатило:

К губам приставляли нам водяные пушки.

И у него же — формула протеста против лжи официоза:

Я заметил текущий ручей и потерял людской след.

Может, все-таки эта приверженность воде — неосознанная реакция на огонь, испепеливший души предшественников? Нет, осознанная!

Море шумит, бессильное перекричатьгвалт всемирной истории.Лешек Шаруга.Твой матрос верный, по морям бурнымя проплыл в скорлупке четверть века.Адам Земянин.Слеза — концентрированная история жизни;пепел — единственный плод политических спасителей мира.

Формула Марианны Боцян — прямая отповедь предыдущим поколениям, горевшим на кострах истории.

Пепел смыт. Место очищено. Говорите!У Лешека Шаруги вырывается:Многие из нас не знают, что говорить,когда говорить можно все…

Хочется подхватить это словами нашего Писарева: все — значит ничего. Ни там, ни тут не разглядишь человека.

Мария Юзефацкая пытается именно разглядеть — за хаосом хитрых и ложных признаков, разглядеть — в пьянице, мерзавце, жертве истории… Увидеть человека в нас самих, во всех нас, хоть иные живут здесь как бы на острове, где нет живой души.

Хочется подхватить: на острове — в океане — все смыто?…

Станислав Баранчак возвращает поколение к чистой доске, предлагая с нуля заполнить анкету. Родившийся (да, нет, ненужное зачеркнуть); почему «да»? (Обосновать)…

Оказывается, изнутри обосновать труднее, чем извне и задним числом, когда роль отыграна. Это легче сделать младшим, которые придут на смену поколению-68 и объяснят, почему отвергают его опыт:

Бывают разные трагедии, и поколения, по-разному трагичные… Больше всего волнуют те, что полегли в огне и дыме. (Это — о солдатах 1939-го)… И плачут девочки над ними, а мальчики сжимают кулаки. (Это — об идеалистах 1956-го). Есть поколения, иначе, но до того трагичные, что даже не слышно, как они дышат отравленным воздухом. Это уже — бунтарям 1968-го от Томаша Яструна, родившегося на рубеже 50-х.

Оглядывается и Бронислав Май, родившийся в 1953:

Пустая эпоха… Гвалт, крик, плач, смех и скулеж, банальная песня, без слов, без единого слова, которое можно б когда-нибудь замолвить за нас.

И наконец, символический жест Марцина Светлицкого, родившегося на рубеже 60-х:

Я просыпаюсь, держа свою руку на гениталиях, без всякой грешной цели.

Начинается эпоха «индивидуалистов», и на этой черте я со своими комментариями, пожалуй, почту за лучшее умолкнуть, потому что сам нахожусь всецело во власти грешных целей… но не эротических, как надо бы по кодексу соответствующей свободы, а тех самых, во имя которых в 1968 в Париже сожгли университет, а в Праге сжег себя Ян Палах, а в Варшаве…

Цели поколения-68 попробую нащупать от противного.

Рышард Крыницкий:

— Вы свободны! — говорит стражник, и железные ворота закрываются. Теперь уже с этой стороны.

Опять «стороны» — та и эта.

Адам Загаевский:

А ведь свобода должна была бы быть также свободой от слов, которые нас вяжут, и от друзей, неразумно требующих верности…

Опять «те» и «эти».

Юлиан Корнхаузер:

Но хуже всего будет, когда придут освободители, обещающие нам свободу. И с одной, и с другой стороны.

С одной… с другой.

В пересчете на геополитику: дрались за то, чтобы вернуться в Европу, получили Европу, которая кишит мелкими сволочами и чванится добродетелями, выставляемыми на продажу.

Такую характеристику Европе дает Мария Юзефацкая, выпускница Католического университета в Любляне, готовящая на филологическом факультете диссертацию. В 1971 она ее успешно защитит, но за год за того издаст книгу «Всесожжение» (не расстрел ли рабочих обрушил поколение-68 в окончательное сожжение всего того, во что они могли бы поверить: в ценности «европейского дома»?).

Раз так — они выбирают Азию! Молчанье о небытии, жажду смерти, спасенье себя без последних решений демонов, рожденных отвращением и страхом. О человеке говорить не будем…

О человеке отказывается говорить Мария Юзефацкая, та самая, что надеялась «увидеть человека в нас самих».

Хорошо, не будем о человеке. Но что значит демонстративный поворот в Азию? Вряд ли стоит его переоценивать (хотя японцы перевели-таки эти стихи); азиатский крен — всего лишь жест сопротивления крену европейскому. Отбиться от той и от этой «стороны». В пересчете на водную стихию: выправить корабль, плывущий между Сциллой и Харибдой.

А что на корабле?

Отказом «говорить о человеке» Мария Юзефацкая возвращается к паролю поколения-68: к необходимости увидеть человека как бы «заново». С нуля. А там — загадочное «ничто». Словами Адама Загаевского о беженцах: волоча ноги, идут они медленно, очень медленно в страну нигде, в город никто над рекой никогда.

Вечный ужас поляков — родина на подошвах сапог…

Но два берега, две стороны, два непременных фронта — очерчивают же все-таки это «нечто», это «ничто», это «никогда». И то единственное имя, которое живо, «пока мы живем». Стихами Адама Загаевского «О Польше» я закончу эти заметки.