Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— Воля ваша, дядюшка.
— А твоей-то воли нет?
— Ах, какие вы!..
— Ну, добро, добро!.. Прощай, мой друг!
— Что ж это Максим-то Петрович не едет? Ведь он сказал тебе, племянник…
— Да, дядюшка, он спросил меня, у вас ли я живу, и сказал, что послезавтра непременно со мной увидится.
— Ну, так и есть! Ты был у него третьего дня, и коли он выехал вчера, так должен быть сегодня к обеду. Ты не знаешь, где он остановился?
— Не знаю, дядюшка.
Разумеется, эти вопросы
— Коли он приедет сюда с племянницей, — продолжал Данила Никифорович, — так, верно, остановится в доме у сестры, а если один, так, может статься, и ко мне взъедет. Нечего делать, надобно подождать его к обеду Как ты думаешь, жена?
— Воля твоя, Данила Никифорович, — промолвила Марфа Саввишпа. — Только я за гуся не отвечаю: пережарится, батюшка.
— Беда не большая. Мы с Максимом Петровичем люди не привередливые. Ты говорил мне, Василий, что он тебя ласково принял?
— Очень ласково.
— Очень ласково! Да это еще ничего: Максим Петрович человек радушный, ты же приехал к нему с добрым делом; на его месте и всякий обошелся бы с тобой ласково.
— Нет, дядюшка! сначала он был только приветлив со мной, а под конец так меня обласкал, что я и слов не нашел. Уж он хвалил, хвалил меня!.. А как стал прощаться со мной, так назвал другом сердечным.
— Ну, это не дурно. А намекал ли он тебе что-нибудь… знаешь, о том?..
— Как же, дядюшка, и очень намекал…
— И это хорошо! Максим Петрович не скажет слова на ветер — не такой человек. Да и ты не глупо сделал, племянник: расхвалил русских генералов, а немецкого-то генерала ругнул… Умно, любезный, умно! Потешил старика…
— Я говорил это, дядюшка, не ради его потехи: это-сущая правда.
— И, Василий! Ну хоть бы и душой-то немного покривил, что за беда! Ведь немцам от твоих слов ни хуже, ни лучше не будет, а Максиму Петровичу это как маслом по сердцу!.. Так ты, племянник, хочешь, чтоб я с ним опять речь повел об Ольге Дмитриевне?
— Ах, сделайте милость, дядюшка!
— Ну так и быть, попытаемся еще разок. А ведь обидно будет, коли он и теперь так же заломается…
— Дай-то Господи! — прошептала Марфа Саввишна.
— Что, что? — прервал Данила Никифорович.
— Да, государь, не прогневайся! Кабы моя воля, так я бы ни за что не благословила Васеньку жениться на этой Запольской.
— Не благословила! А почему бы так, сударыня? Что, она невеста бедная, что ль?
— Нет, батюшка, с достатком.
— Собой, что ль, не хороша?
— И этого сказать нельзя: личико у нее смазливое и по годам опа ровня Васеньке.
— Все говорят, что она предобрая.
— И это может быть.
— Так чего ж еще тебе? Рожна, что ль, прости Господи!
— Эх, Данила Никифорович! да ведь жена должна быть хозяйкой в доме, угождать мужу, заботиться о детях…
— А почему ты думаешь, что Ольга Дмитриевна…
— И, батюшка! чего ждать от такой девицы, которая по немецким ассамблеям ездит, в
заморские робронты одевается и пляшет с кем ни попало…— Так что ж, тетушка, — прервал Симский, — Ольга Дмитриевна человек молодой, почему ей не повеселиться?
— Ох, Васенька! припомни мое слово: сядет тебе это веселье на маковку!
— Добро, добро! — прервал Данила Никифорович. — Ты это, Марфа Саввишна, говоришь потому, что сама-то устарела.
— Ах, батюшка, разве я не была так же молода?
— Была, мой друг, да в то время об ассамблеях-то у нас и речи не было и вас всех, моих голубушек, за ключиками держали; а будь-ка ваша воля, так, может статься, и ты бы поехала на вечеринку к немцу Гутфелю.
— Сохрани Господи!
— И, Марфа Саввишна! так-то бы поехала да отхватала минавею с каким-нибудь аптекарем!.. Ведь мы все под старость прежние свои грехи забываем. У самих ноги плохо ходят, так и другие не бегай… Э! Да вот никак и Максим Петрович въехал на двор… Ну, племянник, коли ты хочешь, чтоб я высватал тебе невесту, так убирайся вон!.. Максим Петрович любит все старинные обычаи, а в старину такие дела при женихе и невесте не делались.
— Постарайтесь, дядюшка!
— Будем стараться, батюшка, а там что Бог даст! Симский вышел вон, а Данила Никифорович пошел навстречу к своему гостю.
— Здравствуйте, старый друг! — сказал Прокудин, обнимая Загоскина. — Давно мы с тобой не видались.
— Давно, Максим Петрович.
— Марфа Саввишна!.. Как, матушка, ваше здоровье?
— Слава Богу, Максим Петрович, Господь грехи терпит! — молвила очень сухо Марфа Саввишна, выходя вон из комнаты.
— Я, Данила Никифорович, и с тобой хотел повидаться,^ сказал Прокудин, садясь, — а коли правду молвить, так сегодня приехал не к тебе, а к твоему племяннику.
— Все равно, любезный, мы с ним не делимся.
— Мне хотелось еще раз сказать спасибо Василию Михайловичу за то, что он не дал мошеннику Обинякову ограбить князя Шелешпанского. Ты ведь, чай, об этом знаешь?
— Да! Василий мне сказывал.
— Ну, Данила Никифорович, можешь ты похвастаться своим племянником: вот уж подлинно честный малый!..
— Да и как быть иначе, Максим Петрович: его покойные родители были истинно честные и благочестивые люди, а ведь ты, чай, знаешь пословицу: «Недалеко яблочко от яблопьки падает».
— Так, так! Да как он это из-под турка-то к тебе приехал? В побывку, что ль, отпустили?
— Нет, Максим Петрович: государь Петр Алексеевич прислал его сюда гонцом.
— Вот что!
— Он привез Сенату указ от его царского величества.
— Указ! О чем?
— А вот, изволишь видеть… Э! Да кстати, помнишь, мы с тобой спорили, — я говорил, что наш батюшка Петр Алексеевич паче всего любит и бережет свою святую Русь, а ты стоял в том, что он любит не свой православный народ, а немцев, голландцев и всяких других иноземцев.
— Помню, Данила Никифорович, помню! Что делать, грешный человек, я и теперь то же думаю.