Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Леонтьев долго состоял на дипломатической службе, хорошо знал славянский Восток, тогда еще входивший в состав Оттоманской империи. И вот интересно: славяне - "братья" по тогдашней номенклатуре - ему не нравились, а нравились турки. Славяне подпали общеевропейскому прогрессу и переоделись в ненавистные Леонтьеву пиджаки, а турки сохраняли массу живописных остатков старинного восточного быта. Вот это и был частный случай леонтьевского эстетизма. При этом он высказал одну мысль, которую, на манер Фомы Опискина, хочется назвать зернистой: движение общеевропейского эгалитарного прогресса застрянет на азиатских и вообще неевропейских рубежах и вызывет острую националистическую - сейчас бы мы сказали - фундаменталистскую - реакцию. Поэтому он и вспоминал всеми давно забытую Византию - как такой рубеж против российского разлагающего европеизма. Впрочем, особых надежд Леонтьев и на это не возлагал, видя этот процесс всеобщего уравнительного смешения и гибели культур неизбежным, исторически роковым.

Вот как возражал на это Розанов в послесловии к тем же письмам:

Человечество износилось: в цивилизации нет больше зарождающихся идей и в то же время этнографический материал ... исчерпан... Но в каком смысле можно сказать, что, напр., русский народ исторически износился, если буквально он живет сейчас не сложнее и не душистее, не развращеннее, и не культурнее, чем при Владимире Мономахе?.. Если у западных народов, германцев и романцев, в движение приведена вся масса народов, "вскисло" и "взошло" уже все, что способно к этому (хотя и это хорошо ли мы знаем?), то на пространстве восточной Европы жили историческою жизнью буквально тысячи, а не миллионы; люди и человеки, а не народы. Наконец, прожили ли и отжили ли мусульмане? Что такое еврей и кончено ли с ним? Явно, что главные узлы истории даже и не завязывались, а не чтобы развязались в прямую и гладкую, рациональную, понятную нить. Ничего в истории не понятно - значит, вся она еще в будущем. Жизнь греков, римлян, уже ко временам Александра Великого и Тиверия - изъяснилась внутренним изъяснением , равно была понятна для Фокиона, Демосфена, Ювенала и Тацита. Нам все еще ничего не понятно из хорошо известных фаз всемирной истории: Что? Для чего? Чем все это кончится? .. не только не тронуто ядро русского племени, не жила вовсе Литва, ничего не сказали угрюмые финны: но посмотрите на свеженьких, как ядреное яблоко, татар с халатами: неужели эти молодцы, эти явные дети, нимало не развращенные ... не способны прожить час хорошей истории? Право, и Соловьев, и Леонтьев судили человечество по петербургским адвокатам, петербургским журналистам, неудачным профессорам московским, харьковским, киевским. Бог с ними! Какая же это фаза всемирной истории". Просто - это неудачные современники.

Несколько устаревший, прямо сказать архаический язык этого высказывания не должен затемнять, и не затемняет его вполне актуального смысла. Актуальность Розанова, в сравнении с Леонтьевым, в его абсолютно естественной, органической всемирности, прямо русской какой-то, если вспомнить претензии Достоевского, его пресловутую "всемирную отзывчивость" русских.. Никаких следов так называемого европоцентризма у Розанова. Леонтьева тоже особенным европоцентристом не назовешь, он и восток знает, но все в каком-то садомазохистском ключе: так сказать, единственное поле соприкосновения - крестовые походы. Если что-то и стоит сохранять на востоке, то его противление тому же самому европейскому эгалитарно-утилитарному прогрессу. Ему присущ поворот сознания, который получил название демонического эстетизма. А по нынешним , так сказать, последним временам это уже и прямо опасно.

С недавнего времени возродилась на Западе мода на одну старинную философему: диалектика господина и раба. Моду эту восстановил Френсис Фукуяма, автор нашумевшей теории о конце истории, обозначившемся якобы с падением коммунизма. Теперь-то выясняется - если уже не выяснилось вполне оглушительно!
– что пресловутая холодная война и претензии мирового коммунизма были историческим и культурным недоразумением, что России и Западу делить поистине нечего, более того, у них общий враг. Фукуяма и сам спустил на тормозах и разжижил свою гипотезу в книге "Конец истории и последний человек". Но именно в этой книге он вспомнил об одной мысли Гегеля, приобретшей нынче странную, чтоб не сказать зловещую, актуальность. У Гегеля в "Феноменологии духа" говорится, что в основе феномена властвования лежит готовность к смерти. Господином становится тот, кто готов к смерти, и исторически первыми властителями неслучайно были воины. Только в этой готовности человек приобретает абсолютное самосознание. Потом, как всегда у Гегеля, это самосознание становится всеобщим, все со всеми примиряются и история кончается.

Построение это вполне фантастично в качестве философии истории, но в самой мысли о говоности к смерти как пути к власти наличествует несомненная психологическая правда. Философы неоднократно размышляли над феноменом власти, над абсолютной ее загадочностью, парадоксальностью: каким образом один человек может властвовать над всеми? Да хотя бы над тремя-четырьмя, если эти трое-четверо заведомо сильнее одного? Власть не просто силой насаждается, а вот этой способностью властителя перейти за грань смерти. Власть создает ауру смерти вокруг себя, она существует в поле нечеловеческого опыта. В глубине она не социальна, а экзистенциальна. Готовность к смерти означает также готовность к собственной смерти. Поэтому сущностно едины император-воин - скажем, Наполеон, и лагерный пахан, скажем, Сталин. Сталин приобщился к мистике власти, несомненно, в опыте своих эксов, которые он осуществлял в молодости на Кавказе вместе со знаменитым налетчиком Камо.

Как под этим углом зрения видятся современные террористы-самоубийцы? Менее страшными, чем можно подумать, исходя из гегелевских философем. Их опыт неэкзистенциален - он обобществлен, управляем со стороны. Они не порождают власть экзистенциально, а выступают пешками в чужих руках, они не активны, а пассивны. Орудия чужой воли, а не творцы собственной воли как власти. В их опыте нет настоящей мистики, он всецело прагматичен, если можно такое трезвое слово употребить для обозначения коллективного безумия. Но именно коллективность безумия ослабляет его, а не усиливает. Тут не мистика уже, а арифметика. А когда дело доходит до арифметики, до таблицы умножения, то здесь Америку никто не пересчитает: она всегда докажет, что дважды два четыре, а не пять. Слов нет, коллективное безумие может потрясти мир; но оно не способно им управлять. И все известные из истории опыты показывают, что долго это не продолжается.

Вот и давайте вспомним один такой опыт, причем из недавних. И тут опять предоставим слово В.В. Розанову, писавшему из Германии незадолго до 1914 года:

Хотя я и не политик и ни за союзами, ни за распрями внимательно не слежу, но никогда мысль о союзе не билась мне так упорно в голову, как здесь, среди берлинской уличной толпы. "Честно пожать руку этих честных людей, этих добросовестных работников" - значит сразу вырасти на несколько аршин кверху. "Характер Александра Первого стоит конституции",- говорили в первое десятилетие 19 века... Но ей-ей, вот немецкий характер, как его дала человечеству их специальная немецкая история, все их прошлое - это в самом деле "стоит конституции", "стоит подписанного договора", и, словом, как угодно пропишите ценность вещи своими словами, но сохраните ту мысль,- что "немецкий характер - стоит золота". Я бы не был испуган фактом войны с немцами. Очевидно, это не нервно-мстительный народ, который, победив, стал бы добивать... Бессильное, раздробленное существование Германии, тянувшееся целую тысячу лет ... слишком показывает, что немец в массе или "простак" в политике, или просто у него нет аппетита - все съесть кругом. Вот отчего войны с Германией я не страшился бы.

Это высказывание может показаться чудовищно несостоятельным, и такими оно и было представлено Эренбургом в его мемуарах по какому-то случаю. Но вот втсаньте над теми двумя войнами, которых Василий Васильевич, по его словам, не испугался бы, - и вы увидите, среди прочего, что он ведь тоже прав. Немцы и такие. Правда, Томас Манн убедительно доказывал, что как раз их простота, простоватость в политике и привела к известным событиям. Но ведь Гитлера нет, а немцы остаются - и едва ли не теми же добрыми обывателями, которыми увидел их Розанов. А простоватость изживается в опыте. Изжилась уже, можно сказать. То есть Гитлер, экзистенциальная напряженность не могут быть перманентным состоянием истории и культуры. Войдя в культуру по-настоящему, люди этот первоначальный демонизм утрачивают. Это и есть культура: осуществлять власть не страхом смерти, а посредством выборных представительных учреждений.

Напряженность нынешнего мусульманства - в том, что оно все еще не вошло в современную культуру. Это кажется трюизмом, но это правда.

И отсюда следуют достаточно важные выводы, которые вчера еще могли бы показаться политически некорректными. Америке придется на какое-то - похоже, что и длительное - время расстаться с двумя любимыми игрушками: идеей мультикультурализма и пресловутым глобализмом. Кстати сказать, одна другую имманентно опровергали, но как-то старались этого не замечать. Известный сейчас колумнист Томас Фридман целую книгу написал, под названием "Лексус и пальмовая ветвь". Идея в том, что автомобиль марки Лексус принесет на землю мир и в человецех благоволение. Это и есть глобализм со всеобщей занятостью осчастливленного человечества. Правда, Фридман, не будучи таким уж простаком, добавлял, что в параллель невидимой руке, управляющей рынком, новый экономический порядок - этот самый глобализм - требует невидимого кулака, то есть унифицированной и достаточно активно поддерживаемой политической системы. Предпосылкой же такой возможности выступал как раз мультикультурализм: уживаются же, мол, люди премногих стран и вер в Соединенных Штатах Америки! Значит, и во всем мире это возможно. Это напоминало одно чисто американское высказывание знаменитого Тэда Тернера, говорившего о неограниченных возможностях американцев в смысле всяческого миллиардерства: "Сумел же Билл Гэйтс! Сумел же я! Ну и вы сумеете!" Но как не все американцы могут организовать Си-Эн-Эн или Микрософт, так и далеко не все человечество готово или способно ступить на путь поклонения автомобилю Лексус.

Глобализм вместе с мультикультурализмом был очередной гигантской утопией новейшего человечества - о возможности создания рационального порядка, примиряющего богатство и свободу, процветание и безопасность - то, что называется American Dream. Осуществление этой утопии придется отложить - по крайней мере на обозримое будущее. В повестку дня стала куда более элементарная и в элементарности своей куда более насущная задача: обеспечить единство человечества на простейших началах общественного порядка - того порядка, который в 19 веке, еще до всех тоталитаризмов, назывался нейтральным термином полицейский порядок. Только нынешний полицейский, увы, не сможет обойтись каким-нибудь кольтом времен Смита-Вессона и О"Генри. Нет больше страны, по которой разъезжали его веселые бродяги, готовые при случае нарушить закон, но и представить не способные, какие правонарушения возможны в этой благословенной стране и в этом лучшем из миров - мире розового христианства и прочих политически корректных религий. Леонтьевым Америка не станет; но и Розановым перестала быть.

Музеи и окрестности

Из культурных реакций на события 11 сентября наиболее ошарашивающей, просто говоря скандальной, были слова немецкого композитора Карлхайнца Штокхаузена. Он считается одним из трех китов современного музыкального авангардизма, наряду с Пьером Булезом и Луиджи Ноно. Выступая на пресс-конференции, накануне фестиваля его музыки в Гамбурге, на вопрос о его оценке событий, Штокхаузен ответил:

Это было величайшее произведение искусства из всех возможных во Вселенной. В единовременном акте достигнуто то, о чем нельзя и мечтать в музыке. Профессионалы музыки десятилетиями работают как сумасшедшие, чтобы всего-навсего выступать на концертах, а потом, как и все, умирают. А здесь люди, сосредоточившиеся на одном-единственном исполнении, в мгновение ока унесли с собой в вечность пять тысяч человек. Я бы не мог этого сделать. По сравнению с этим мы, композиторы, просто ничтожества.