Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
Получается, в анализах Федотова - очень глубоких, адекватных, проникновенных, попросту сказать, правильных, - что России у Блока и нет. Он не может ее узнать и признать, назвать своим тот или иной облик. "Но страшно мне - изменишь облик Ты" - вот рефрен поэзии Блока. Россия Блока протеична, бесформенна, огнеподобна, состав ее невеществен. Ее почти невозможно увидеть. А значит, нельзя и понять. Остается, по иной поэтической формуле, в Россию только верить. Но открытие Блока в том и состояло, что верить-то как раз и нельзя - потому что сама Россия неверна.
Здесь напрашивалась - и действительно появилась у Блока - неизбежная метафора: неверность России как женская измена. Россия в образе неверной жены - или даже любовницы. Вот как касается этой темы Федотов:
Новая Россия Блока сразу раскрывает свое женское лицо. Для всякого народа стихия родины, как стихия
Это именно касание, а не раскрытие темы. Хотелось бы ее продолжить, углубить, детализировать. Во-первых, мы теперь знаем, что сыновнее чувство к матери не только может быть эротичным, но является основой всякой эротики ( в смысле "Афродиты простонародной"). Но это между прочим. Гораздо важнее, что отсутствие мужского элемента в Блоковом образе России есть следствие идентификации с Россией его самого, - ибо идентификация сына с матерью лишает его мужских черт. Отсюда идет безвольность Блока, его безответственность, как говорили люди, не принЯвшие его падения в большевизм. "Твоя душа невинна - я не прощу ей никогда", - писала Зинаида Гиппиус. Эрос Блока, если уж говорить о таковом, - не мужской, не активный. Это пассивное мление, как сказал бы Бердяев. И главное усилие жизнетворчества Блока было в том, чтобы отделить себя от матери, разрушить самую систему мать - сын, неизбежно предполагающую любовь, строящуюся на любви. А что такое отсутствие или, точнее, разрушение любви? Это измена. И только в ситуации измены высвобождался, проявлялся эрос Блока. Это ситуация, архетипически выраженная в сюжете Кармен. И недаром у Блока появился цикл под таким названием. Недаром вообще этот сюжет имел место в его жизни.
Парадоксальна, двусмысленна концовка этого цикла: "...нет счастья, нет измен. Мелодией одной звучат печаль и радость, Но я люблю тебя: я сам таков, Кармен". По существу это отождествление любви - и нелюбви, какая-то их аннигиляция.
Тематику Блока можно спроецировать еще на одно литературное произведение, внутренне связанное с сюжетом Кармен. Это пушкинские "Цыганы". Об этом стоит поговорить подробно.
Известно, что "Цыганы" трактовались современниками Пушкина в связи с его предполагаемым байронизмом. Тема Байрона бралась Пушкиным как тема романтического героя, сильной индивидуальности, вообще индивидуализма, предстоящего даже неким демоническим активизмом, богоборчеством. Постепенно критики и исследователи пришли к заключению, что как раз в "Цыганах" Пушкин преодолел байроновское влияние. Как много позднее писал Вяч. Иванов, величайшая оригинальность поэмы Пушкина заключалась в религиозном решении проблемы индивидуализма (по Иванову, это пресловутая соборность). А уже в советское время интересно повернул тему "Цыган" Ю.М.Лотман: он увидел в поэме полемику Пушкина с Руссо, с идеей благородного дикаря, противопоставлявшей природу культуре, бравшей природу как место истины. Пушкин в "Цыганах" угадал будущую тенденцию русской культуры к самоотвержению, к самоубийству, в более спокойных и социально ориентированных терминах называемую народничеством - в самом широком смысле. Побег от культуры не дает ни истины, ни счастья, предупредил Пушкин: благородный дикарь - это миф. "И всюду страсти роковые, И от судеб защиты нет".
Самая знаменитая, если и не самая правильная трактовка "Цыган" дана, конечно, Достоевским. У него слиты обе стороны проблематики - религиозная и социо-культурная, метафизическая и конкретно-историческая.
В типе Алеко сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль... В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле, поселившийся. ...Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, проклятого вопроса, по народной вере и правде. Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость; смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, - вот это решение по народной правде и народному разуму.
В сущности Достоевский навязывает Пушкину, не называя самого
слова, тот самый руссоизм (по-русски - народничество), который он, Пушкин, в конечном счете своей поэмой отвергает. Вячеслав Иванов возражает на это так:Здесь Д. слишком узко понял Пушкина; если бы он принял его обретение во всей вольной широте его, - широте, до которой не возвышался Байрон, - новою опорой стало бы это постижение для его учения об идее всечеловечества, как нашей национальной идее. Поистине, Пушкин добыл самобытное и русское решение "проклятого вопроса"; но это решение не имеет ничего общего с историческим укладом нашей народной жизни ни, в частности, с трудом на общей ниве, то есть в эмпирических условиях нашего религиозного, нравственного и бытового уклада.
Все это кажется довольно далеким от Блока; но, как уже говорилось, у Блока есть тема, которую видна в перспективе "Цыган". Это "Двенадцать". И, что очень важно, метафизическую проблематику, связанную с "Цыганами", Блок снова возвращает к русской теме, теме России. В то же время в "Двенадцати" продолжает звучать тема Кармен. Конечно, это убийство Катьки - Кармен "Двенадцати". Но кто ее убил, кто Хозе или Алеко этой поэмы? Как в этом герое, в этом убийце сказался сам Блок, его поэтическая проблематика? И наконец, кто такая Кармен для Блока? Какой она у него, так сказать, национальности?
Мало сказать, что она в "Двенадцати" русская - она сама Россия. Убийца же ее - сам поэт, Блок. Его оправдывает то, что он гибнет вместе с ней - в точности, как Хозе у Мериме, который, убив Кармен, сдался властям. Смысл большевизма Блока - сдача властям. Это напоминает старинный афоризм о самоубийстве как деянии, совместившем в себе убийство и казнь убийцы. Поэма "Двенадцать" - не стихи, а поступок, в то же время доказывающий, что у подлинного поэта нет иной жизни, кроме стихов, что в стихах он сказывается целостно.
Тайна Блоковой поэмы, тайна этого поступка - матереубийство, в том смысле как матереубийством можно назвать роды, в которых женщина умерла. При этом умер и младенец, вернее, родился мертворожденным. Большевизм - мертворожденное дитя, убившее мать при родах. Блок в "Двенадцати" выразил эту ситуацию. Бессознательно же она была именно попыткой родиться, обрести свободную, то есть прежде всего собственную, индивидуальную, индивидуализированную жизнь, если угодно - индивидуальный эрос. Но в России, получается по Блоку, свобода и жизнь возможны только как матереубийство. Кому нужна такая свобода и такая жизнь? Вот Блок и не стал жить. (Сейчас, между прочим, в России, с Россией происходит то же самое без большевизма: обретение свободы убийством родины - Россия кончается, об этом уже серьезно пишут.)
Скажут, что настоящая тайна "Двенадцати" не в Катьке-России скрывается, а в Христе. Но эту тайну можно разгадать, открыть, увидеть в том же контексте. Христос "Двенадцати" это то, что называется лирическое "я" поэта. Не Петька же, в самом деле, Блок. Христом преодолевается, смягчается, сублимируется демонический герой, Алеко, требуемый этим сюжетом. Был в старину такой термин - кроткий демонизм, и люди понимающие связывали его как раз с христианством. Достоевский пытался дать это в "Идиоте", но не вышло: получилась только кротость, без демонизма. Потом он перегнул в другую сторону - сделал Ставрогина: демонизм без кротости. Демонизм Христа в "Двенадцати" дан как антиэротическое начало, торжествующее в русской судьбе - в судьбе Блока.
Трубадур Набоков
Существует проблема, первостепенно важная для современного культурологического знания и являющаяся основной для науки семиотики. Проблема эта глубоко философична и восходит еше к Канту. В семиотике она формулируется примерно так: человеку не дано познать мир непосредственно, ибо любое свое знание он формулирует в языке, а язык не есть тот инструмент, который помогает проникнуть в мир как он есть. Язык говорит прежде всего и единственным образом - о себе самом, он замкнут на себе, самодовлеющ. И в познании мы имеем дело не с реальностями, а со знаками. Реальность в данном нам опыте не может самораскрываться. Мы имеем дело не с бытием, а со знаками его познания. Нет языка природы - есть только наш собственный язык. Это как в легенде о царе Мидасе, который все, к чему он прикасался, превращал в золото. Так мы, прикасаясь к миру, превращаем его в знаки, в культурный текст. Для человека существует только культура - даже для самого некультурного, вроде английского футбольного болельщика - хулигана, поведение которого в высочайшей степени семиотично, хотя бы потому, что зрелище, его воодушевляющее, футбол, само по себе - культурный знак высокой степени, проще сказать, игра.