Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

А Сенька руку не снял.

И Катёна уговорчиво:

– Расспрашивать будет. Стыднушко.

Вот это девичье-бабье стыднушко, если вправду оно тлеет, не придуманное, никогда Арсений понять не мог. 4

– О-о-ой!
– зарычал, как зевнул, широко.
– И расскажешь. От кого ж бедной девке узнать?

Опять голову опустя и тихо совсем, шепотком:

– И лавка узкая, Сенюшка...

– Да зачем нам лавка?
– весело перехватил Сенька. Перехватил ее двумя лапами и к себе притягивал.

А Катёна голову подняла, медленно подняла, и - в полные глаза на мужа - и как будто с испугом, а он же ее не пужал, аль то бабья игра такая, - их пойми:

– А веником - не засечешь?

– Не засеку-у-у!
– Сенька довольно, и уж сам, рукой торопя...

А она, задерживая:

– А - посечешь?..

И как это враз перечапилось: то сечки боялась, а то вроде бы упустить ее боится. Еще гуще Сенька в хохот:

– Посеку-у-у! Подавай хоть счас!

И Катёна - еще одетая, как была, - погнулась за березовым веником!

И - бережно, молча, перед собой его подымая... выше своей головы, ниже сенькиной... подала!

Остолбенел Сенька, сам напугался:

– Да за что ж? Да ты рази...? Да ты уж ли не...?

Леш-ший бы тя облобачил!"

В общем, сечение происходит - и оборачивается, понятно, любовными ласками. Это напоминает, стыдно сказать, Сорокина, у которого в романе "Голубое сало", в пародии на Льва Толстого, фигурирует некая "парная со стоном". Солженицын в "Красном колесе" показал себя мастером эротических описаний. У него даже Ленин обрел пол. Считается, что только два человека прочли "Красное колесо" полностью: Лев Лосев и я. Но, похоже, цитированная сцена известна более широкому кругу читателей в России - и не отсюда ли пошла легенда, что Солженицын в качестве педагогической меры сек своих детей. Об этом меня спрашивала московская телевизионная команда, делающая сейчас документальный фильм о Солженицыне. Я, естественно, эту клевету опроверг. Чтобы разрядить столь напряженный сюжет, вспомним другой веник - не банный, а половой. В платоновской "Фро" отец героини, обиженный тем, что дочь не хочет с ним разговаривать, плачет, сунув голову в духовку, над холодными макаронами. В этот время звонок в дверь - и старик вытирает заплаканное лицо веником.

В моем издании Платонова (издательство "Московский рабочий", 1966 года) этот веник редакторами выброшен.

У Александра Жолковского есть работа о Платонове под названием "Душа, даль и технология чуда (пять прочтений "Фро")", о которой нелишне упомянуть, коли мы заговорили о Платонове. Исследователь пишет о прототипе и архетипе героини. Прототипом оказывается чеховская "Душечка" (Жолковский указывает, что впервые это заметил другой автор, Чалмаев). У обеих героинь парадоксально вскрывается их вампирическая природа. Получается, что чеховская Оленька губит - высасывает кровь у обоих своих мужей - антрепренера Кукина и лесоторговца Пустовалова, а третий ее сожитель, ветеринар Смирнин, спасается от нее, только уехав в дальние края. Такова же платоновская Фро, вцепившаяся в мужа Федора и даже отозвавшая его с Дальнего Востока, притворившись умирающей.

Жолковский обнаружил и архетип Фро - это Психея, душа. Этот архетипический фон обнаруживается и в волшебных сказках, в том числе русских, например "Финист - ясный сокол". Многие сюжетные ходы платоновского рассказа повторяют мотивы соответствующих мифов: например, Фро, чистящая паровозные шлаковые ямы, уподобляется Эвридике, спустившейся в Аид. Впрочем, в Аид сходит и Психея.

"Федор возвращается в связи с обмороком и псевдосмертью Фро, подобно Амуру, спасающему Психею от мертвого сна после ее спуска в Аид и нарушения ею очередного запрета. А последующий любовный эпизод в "Фро" соответствует фольклорному мотиву ночи с новонайденным Финистом. Тут-то и происходит радикальное обращение архетипического сюжета, то есть центральное для всякой оригинальной художественной структуры отталкивание от интертекстов, привлеченных к ее построению: возвращенная любовная близость вызывает уход жениха не к героине, а от нее...

Тема души обретает свое эталонное воплощение в мифологеме Психеи, а лирическая амбивалентность позднего Платонова - в обращении к Чехову. С другой стороны, ориентация на русскую классику находится вполне в русле советской литературы 30-х годов, как, впрочем, и ориентация на миф. Трактовка актуального советского материала сквозь призму (пост)символистской эстетики (здесь Жолковский имеет в виду "Алые паруса" Грина) служит как его облагораживанию, так и подрыву. А то искусство, с которым Платонову удается пронизать скромный реалистический рассказ из провинциальной жизни "эпохи Москошвея" всей этой многоплановой мотивировкой, а также почти полным набором своих собственных инвариантов, делает "Фро" турдефорсом сложной простоты, высоким образцом жанра классической новеллы".

Самым интересным мне здесь кажется упоминание об инвариантах Платонова. Инвариант значит - константа, постоянная тема. Инвариант Платонова - мужчины без женщин, мужской побег от женщины. Мы уже упоминали рассказы "Река Потудань", "Возвращение", ту же "Фро". Последняя интересна тем, что здесь Платонов как бы становится на сторону женщины, но не до конца: Федор всё-таки уезжает от спящей Фро.

Тот же мотив постоянно присутствует и в романах Платонова. "Котлован" оканчивается смертью девочки, в "Чевенгуре" есть только одна гетеросексуальная пара - Порфирий Дванов и Клавдюша, наделенная отвратной фамилией Клобзд. А в "Счастливой Москве" (Москва - это не город, а имя героини - Москва Честнова) автор свою героиню постепенно сводит на нет, буквально по кускам ее расчленяя.

Это можно в частности объяснить гомосексуальными склонностями Платонова, но, в сущности, это мало о чем говорит: знание, может быть, и необходимое, но явно недостаточное. Тут можно вспомнить Сартра, спорившего с ортодоксальными марксистами, объяснявшими художественное творчество социальными детерминантами: если Поль Валери - мелкий буржуа, то почему не каждый мелкий буржуа - Поль Валери? Так же и мы можем спросить: почему не всякий гомосексуалист - Андрей Платонов? Почему его тема - вот этот мужской побег от женщин - приобретает сверхличное звучание? Когда персональная идиосинкразия становится картиной национальной жизни, тогда мы вправе говорить о гении. Платонов гений, потому что он усмотрел архетипический сюжет русско-советской жизни: оставленность, брошенность России - жены и матери, отсутствие в советской жизни некоего мистического, сверличного Пола с большой буквы, даже враждебность активного мужского начала к женщине как природной плодоносящей материи, матери. Та простушка, что сказала: "В СССР нет секса", была права в некоем высшем смысле. Устами младенцев (и простаков) глаголет истина.

Тут снова хочется вспомнить умную Галину Щербакову с ее "Кроватью Молотова". Она говорит, что советские вожди исторически воплотились в три образа: аскет-убийца, голый развратник в бане (имеются в виду номенклатурные сауны) и (сейчас) вор. Общее у них: все они не любят Россию.

Если угодно, я могу привести и обратный пример, чем-то напоминающий солженицынскую сцену в бане. Это одно стихотворение Николая Тихонова, бывшего в двадцатых годах немалым поэтом. Читаю "Балладу об отпускном солдате":

"Батальонный встал и сухой рукой

Согнул пополам камыш:

"Так отпустить проститься с женой,

Она умирает, говоришь?"

Без тебя винтовкой меньше одной, -

Не могу отпустить. Погоди:

Сегодня ночью последний бой.

Налево кругом - иди!

...Пулемет задыхался, хрипел, бил,

И с флангов летел трезвон,

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

Под ногами утренних лип

Уложили сто двадцать в ряд.

И табак от крови прилип

К рукам усталых солдат.

У батальонного по лицу

Красные пятна горят,

Но каждому мертвецу

Сказал он: "Спасибо, брат!"

Рукою, острее ножа,

Видели все егеря,

Он каждому руку пожал,

За службу благодаря.

Пускай гремел их ушам

На другом языке отбой,

Но мертвых руки по швам

Равнялись сами собой.

"Слушай, Денисов Иван!

Хоть ты уж не егерь мой,

Но приказ по роте дан,

Можешь идти домой".

Умолкли все - под горой