Русский ад. На пути к преисподней

– В-вот, – Ельцин оживился. – Вы хоть теперь-то поняли, шта… а все эти годы жили… в незнакомой стране?

Горбачев стоял перед Ельциным… – он вдруг как-то очень преданно, почти по-детски, заглянул ему в глаза.

– Я все понял, Борис, этой весной. Никто ж не знал… ты пойми… что такое перестройка, ну никто! Ты, признаю, правильно говорил тогда, правильно боялся… но ведь и прогнило все к чертовой матери, страна дожила свое… – вот такая, я скажу, историческая ситуация. А копнули – тут и понеслось… Обвал в горах.

– Выходит, копать не так надо было, – выдохнул Ельцин.

– Не так, – согласился Горбачев.

Они замолчали.

Ему вдруг показалось, что Ельцину очень нелегко дается этот разговор.

– Вы теперь-то што от меня… хотите?..

– Уважения. Нужен диалог, откровенный диалог. И – гарантии.

– Тогда зачем вам быть Президентом СССР?

– А у меня, согласись, должна быть достойная работа. У меня, Борис, нет заниженной самооценки.

Ельцин покачнулся:

– Работа? После ГКЧП… вашего… республики, особенно мусульмане, бегут из СССР задрав штаны. Они ж не от Москвы, они ж от вас бегут, Михаил Сергеевич! Как черт, я извиняюсь, от ладана.

– Союз, Борис, будет всегда. Перебесятся.

– А дальше – што? Россия затрещит?!

– Россия не развалится. Не этот союз будет, так другой!

Ельцин вскинул глаза:

– Какой другой? Вы там ш-шта, значит, с Бакатиным придумали?

– Мы… мы ничего, – вздрогнул Горбачев. – А что мы можем придумать? Но без Союза никак; Сталин, Борис, не дурак был, хотя Сталина, ты знаешь, я ненавижу, но об этом после. Ты… – Горбачев помедлил, – ты пойми: Президент Ельцин не может быть вором. Я власть не отдам. Значит, Борис Ельцин должен эту власть украсть! Спереть, по-русски говоря… Помнишь, наверное, из истории: царь Борис был такой… тезка твой, он ведь что сделал, как пошел? Мальчишку в Угличе загубил – тем и запомнился. И ты, Борис, тоже, я вижу, не спокоен, хотя, я понимаю, у тебя ж выхода нет, ты ж на большую дорогу сейчас вышел, но это опасно. Это и есть, значит, украсть власть…

«А с ним, между прочим, надо бы заканчивать, – вдруг понял Ельцин. – Снимать с работы. Бурбулис прав: лучше ужасный конец, чем ужас без конца…»

– Ну «украсть» – это, конечно, метафора, я ж тут в общих чертах обрисовал…

Горбачев откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.

– Если мы не договоримся, Борис, мы и Союз взорвем, и Запад нас не поймет, Америка не поймет, это факт.

– Не взорвем, – сказал Ельцин. – Обойдемся малой кровью.

– То есть? – насторожился Горбачев.

– А это метафора, Михаил Сергеевич…

…Огрызок яблока лежал на тумбочке рядом с кроватью.

Кто-нибудь догадался, что, разрушив Советский Союз, он прежде всего разрушил себя и свою семью?..

Кто-нибудь понимает, как это страшно?

14

Если здесь, в районе, кого-то сильно-сильно обижали, мало кто обращался в милицию: люди шли к Акопу Юзбашеву.

Акоп был справедлив. Больше всего на свете он не любил бандитов и милиционеров. За годы подполья (почти десять лет Акоп феноменально прятал от ОБХСС и местного КГБ свои цеха и заводики; они отлично знали, что именно Акоп наводнил Московскую, Ярославскую и Тульскую области моднейшими плащами «болонья» собственного производства, причем эти плащи были не хуже итальянских. Но Акоп так спрятал свое производство, что его цеха можно было искать еще лет сто, не меньше) – за годы подполья у Акопа самозародился собственный кодекс чести.

Советский Союз быстро, едва Акоп закончил среднюю школу, поставил его как бы перед выбором: либо он будет жить так, как все, получая за свой труд сто – сто пятьдесят, с годами, возможно, сто восемьдесят рублей, либо он будет работать на себя, а не на страну, то есть откажется от советской экономики, но в отместку за свою свободу каждый день, каждый час будет рисковать, ужасно рисковать. Призрак тюрьмы маячил перед ним.

У Акопа были золотые руки, он с одиннадцати лет работал по пять-шесть часов каждый день, чинил в соседней мастерской старые, вдребезги разбитые автомобили. Нет, Акоп не мог понять, почему в Советском Союзе все, и рабочие люди, и лодыри, должны быть равны друг перед другом? Если в государстве, решил Акоп, нет справедливости, значит, у него, бакинского армянина Акопа Юзбашева, внука знаменитого Гайка Теймуразова, одного из владельцев каспийской нефти, будут – в этой же стране! – своя собственная экономика и своя собственная справедливость.

Все свое: и деньги, и законы. Другой страны у него нет, другой Родины – нет, значит, и начинать надо с себя, со своей улицы.

Здесь, в Пушкино, в этом отдельно взятом районе Советского Союза, Акоп Юзбашев решил заменить собой государство. Построить свою собственную страну, пусть крошечную, но (в его понимании) справедливую, ибо если правды нет нигде, она по крайней мере должна быть там, где живут его дети, – иначе как себя уважать?

У Акопа были не только цеха и заводики: Акоп имел власть. Весь город знал: когда в воскресенье средь бела дня трое бандитов («казанские», как выяснилось) избили на привокзальной площади полковника из Звездного городка, его жену и дочь, Акоп взбесился, «казанских» поймали и проучили – стальными прутьями. А потом улица, причем вся улица, привела к Акопу в дом девчонку тринадцати лет: здоровенный мужичина, шофер автобуса, изнасиловал ее прямо в салоне, на конечной остановке. В эту ночь Акоп не спал. К утру негодяя нашли: валялся пьяный у знакомой бабы. Акоп распорядился отрезать ему член и тут же отправил его в местную больницу: пусть лечится!

В уродливой стране все было уродливо. Самосуд, который вершил Акоп, неприятие подлости и чисто восточное стремление с этой подлостью разобраться, почти убийство в ответ, – все это, конечно, есть тот моральный идиотизм, когда человек, не дождавшийся порядка, предлагает свой собственный порядок, если угодно – свою личную диктатуру.

Тогда же, в 1986-м, Акоп получил первое уголовное дело. Районный прокурор спокойно, главное – очень доходчиво, объяснил Акопу, что крыша его дома в деревне Лесное на шестнадцать сантиметров выше, чем полагается.

Был же ГОСТ, черт возьми! Акоп быстро, за ночь, разобрал черепицу и сделал крышу на уровне забора, но поздно: государственная машина – заработала.

«Какие суки, а?!» – вздохнул Акоп и ушел в подполье, где он жил (и работал) до конца 80-х, пока Горбачев не разрешил кооперативы.

Алешка отправился к предпринимателю Якову Борисовичу Юзбашеву по просьбе Руцкого. На самом деле это была даже не просьба: Алешка вез Акопу личное послание вице-президента Российской Федерации.

Руцкой начертал Юзбашеву какую-то записку, засунул ее в конверт, а на словах просил передать Якову Борисовичу, что в состав российской делегации, отправляющейся на Ближний Восток, включены многие известные бизнесмены и, если уважаемый Яков Борисович сумеет вырваться на несколько дней из Москвы, Руцкой с радостью встретит его в правительственном самолете.

От Болшево до Пушкино – сорок минут на автобусе. Правда, автобус, гад ползучий, ходит раз в полтора часа!

Алешка сел за кабиной водителя. Пассажиров было двое: пышечка неопределенного возраста (амплуа «аппетитная крошка») и полупьяный мужик с лицом как неразорвавшийся снаряд.

– Граждане, – хрипнул в динамике голос шофера, – клацайте ваши тикеты! Не проклацанные тикеты ведут к убытку вашего прайса на десять юксов!

«Аппетитная крошка» вздохнула, а мужик встал, засунул в компостер целую кучу автобусных талонов и зло ударил по рукоятке.

– Проклацанные тикеты, – сообщил динамик, – это нормальная отмаза от контры и прочей стремнины. Пиплы! Ранее проклацанные тикеты – это тухло и за отмазу не катит!

Алешка заглянул в кабину.

– Ты, псих! Издеваешься?

За рулем сидел худенький мальчик лет семнадцати. Было в нем что-то сиротливое, он сидел в кабине, как в клетке.

– Без базара, – вздрогнул мальчишка. – Я все понял, дядя!

– Смотри у меня! – Алешка вернулся на свое место к окну. Странно, наверное, но предложение Бурбулиса и характер их будущих отношений волновали Алешку не так, как беседа с вице-президентом, записанная позавчера на диктофон. Руцкой, конечно, может передумать, не завизировать интервью (такое случалось), но даже если из пятнадцати страниц, наговоренных Руцким, останется четверть, вся страна откроет рты.