Русский бунт. Шапка Мономаха

Напротив Никольской башни вместо пышного корпуса Исторического музея стояло простенькое трехэтажное здание бывшей Главной Аптеки, а теперь Московского университета. Все окна в нем были распахнуты, и из них гроздьями торчали любопытные студенты и не менее любопытные преподаватели. Мой кортеж, не останавливаясь, завернул под арку Спасской башни. И мы наконец оказались в Кремле.

На Ивановской площади меня ждала композиция «кающиеся грешники». Вместе с генералом Мясниковым каялись восемнадцать казаков Гурьевского полка, в том числе и полковник Речкин. Все были в полотняных рубахах, босые и простоволосые.

Я спрыгнул с коня. Причем люди Никитина быстро развернули ковер, дабы я ноженьками своими по земле не ходил. Ох уж этот этот пафос. Не хочу становится его заложником. Но приходится быть святее Папы Римского и корчить из себя истинного царя династии Романовых. Причем по допетровским канонам.

Мясников повалился на колени, протягивая мне кнут:

— Государь мой, нет мне прощения! Недоглядел я за сыном твоим. Казни меня любой казнью, но прости моих людей. Не по злому умыслу они это сделали.

Я грозно посмотрел на Мясникова, на казаков, которые тоже повалились на колени вслед за генералом, и взял в руки плеть. К Мясникову подскочили мои телохранители, рывком разодрали на нем рубаху и с нарочитой жестокостью нагнули к земле.

Я размахнулся и со свистом ожег соратника крутом. Народ на площади выдохнул как единый организм. Я ударил ещё раз и третий. Потом откинул плеть и приказал:

— Заковать их в железо.

Кандалы уже были наготове и через пять минут вся группа кающихся казаков украсилась цепями и браслетами. Мясников поднялся на ноги, а я взлетел в седло своего коня.

— Пусть и не по злому умыслу, — обратился я к толпе, — но они совершили тяжкое преступление. А потому понесут свое наказание на Нерчинских рудниках в Сибири. Я не потерплю в своем царстве нарушения закона. И не позволю пренебрегать им даже самым заслуженным и верным. Закон един для всех, и все равны перед ним. Но если злой умысел на убийство моего возлюбленного сына будет найден, то не избежать им плахи! Уведите!

Я тронул коня в сторону Соборной площади, а осужденные пошли, звеня каналами, в Чудов монастырь, отведенный самим же Мясниковым под содержание особо важных пленников. Полуголый генерал возглавлял шествие, демонстрируя спину, покрывшуюся вспухшими красными рубцами.

Впрочем, и я, и они сами прекрасно знали, что ни в какую Сибири они не пойдут. Что бы я там пафосно ни вещал толпе, своих людей я понапрасну обижать не собирался. Посидят пока в темнице, отдохнут, а там уже я решу, как их спрятать от подслеповатого взгляда старухи Истории.

На Соборной площади была своя атмосфера. Напротив Красного крыльца Грановитой палаты, на ступенчатом постаменте лежал богато украшенный, обитый малиновым бархатом гроб. Вокруг стояла целая толпа священнослужителей разного ранга и мои приближенные, просочившиеся сюда вперед меня. На их фоне практически терялась одинокая женская фигурка в черном траурном платье.

Конечно, по-хорошему прощание с покойным следовало бы провести в залах дворца. Но Мясников правильно рассудил, что действие это политическое и должно происходить публично. Потому за происходящим наблюдало несколько тысяч невольных разносчиков слухов.

Спешившись, я подошел к гробу. Колокольный звон, сопровождавший меня весь мой путь по Москве, как по команде смолк. Впрочем, почему «как». Не сомневаюсь, что именно по команде.

Я склонился над покойным. Из-за оттока телесных жидкостей черты лица покойника заострились. Кожа была бледная, как будто напудренная. Глаза были закрыты. Сильно пахло ароматическими маслами, использованными при бальзамировании.

Юноша, лежащий в гробу, был некрасив. И всем своим видом он показывал, что я отнюдь не его отец. Между нами не было ни единой общей черты. Впрочем, плевать на это. Я низко склонился над телом и взял его за руку.

— Извини, Павел, что так все вышло, — прошептал я, — может, мы бы и поладили. Добыл бы я тебе корону. Шведскую, например. Но увы. Господь рассудил иначе. Единственное, что меня утешает, нагрешить ты не успел, так что райские врата не заперты для тебя. Спи спокойно.

Поцеловав покойника в лоб, я выпрямился и перекрестился. Мой взгляд задержался на девушке в траурном платье. Это была, очевидно, вдова. Я сделал приглашающий жест и отступил в сторону.

Девушка, настороженно глядя на меня, подошла к гробу. Я услышал неразборчивую скороговорку на немецком, вскоре перешедшую во всхлипывания, а потом и в полноценные рыдания. Ну что ж. Очень хорошо. А то что за похороны без слез. Это как свадьба без драки.

Прощаться с покойным было больше некому, а потому мои полковники подняли гроб и понесли в распахнутые двери Архангельского собора. Впереди шагала группа попов. За гробом пошли я и вдова. Я предложил свою руку девушке.

— Августа, — сказал я по-немецки, — обопритесь на мою руку.

Она вздрогнула и даже отшатнулась.

— Не бойтесь меня. Я не причиню вам зла. Господь свидетель, я не желал смерти вашего мужа и не приказывал его убить.

Я выгнул руку калачиком, приглашая взяться за неё. Поколебавшись, она все-таки шагнула ближе и положила свою руку на мое предплечье. Так, под возобновившийся колокольный звон, мы и вошли в собор.

Службу вел архимандрит Троице-Сергиевой лавры и одновременно духовник Павла, архиепископ Платон. Мясников рассказал, что Платон сам вызвался отслужить «чин погребения». По словам же Шешковского, архиепископ Платон — личность выдающаяся и для своих тридцати семи лет очень уважаемая в церковной среде. Один из реальных претендентов на место патриарха.

Я во время обряда присматривался к нему. Но что можно узнать без личного общения? Работу свою он выполнял безупречно. Выглядел представительно. Голос имел красивый, поставленный. Когда пришло время родственникам прощаться с покойным, нисколько не смутился, пригласив «отца усопшего». Это было сигналом лично мне, что к сотрудничеству этот пастырь вполне готов.

Место погребения было тут же, в Архангельском соборе. Среди десятков русских князей и царей. Когда гроб опустили в заранее приготовленный саркофаг и надвинули крышку, Августа снова расплакалась, схватилась за мою руку и уткнулась лицом в плечо. Я по-отечески начал гладить её по голове.

— Поплачь, поплачь, дочка. Потом легче будет.

Она посмотрела на меня

— Потом? Что будет со мной потом? — спросила она сквозь слезы.

Я задумался. Честно говоря, о «невестке» я до сих пор не думал вообще. Имел значение только Павел, а его супруга шла придатком. Её вполне можно было бы отпустить домой, снабдив «вдовьей долей», если бы не одно «но»… Если я сам «чудом выживший Петр Третий», то у нее может внезапно родиться «законный наследник русского престола». И этот гипотетический ребенок станет фактором политической игры против меня или против моих потомков (о которых тоже подумать стоит).