Русский бунт. Все смуты, мятежи, революции

Старуху Анну Глинскую не нашли, поэтому рассудили трезво: колдовка бежала. Куда могла податься Анна Глинская? Конечно же, в Воробьево, в царский дворец. И толпа двинулась на Воробьево. Ивану донесли, что московский народ не желает видеть его царем и идет убивать. Юный царь страшно испугался. Он не знал, что делать. Вот в этот момент полнейшего отчаяния ему и явился спасительный монах Сильвестр, который сначала его еще больше испугал, а потом обрадовал.

Сильвестр сказал, что Москву сжег Бог за грехи ее царя и его маловерие, и он привел убедительные для Ивана цитаты из Священного Писания, потребовал полного раскаяния, потому как иначе на Москве дело не кончится. Иван пал ниц, залился слезами и стал молиться вместе с Сильвестром. После этих молитв и после того, как ему стали ясны его грехи и стало понятно, как их искупить, Иван перестал бояться. Когда толпа дошла до Воробьева и стала требовать выдачи княгини Анны, Иван спокойно вышел ей навстречу и приказал ожидавшему команды войску стрелять по бунтовщикам. Теми мгновенно было забыто и колдовство, и требование о выдачи ненавистной княгини – в считаные минуты страшная толпа рассеялась. Московский мятеж потух, не успев разрастись.

На другой день Иван без всякого страха приехал в Москву, осмотрел ущерб и объявил московским жителям, что погорельцам он выдаст из казны хлеб и предоставит крышу над головой. Еще вчера готовые убить царя москвичи теперь падали ему в ноги и спешили в уцелевшие церкви – вознести благодарственный молебен. Из этого первого серьезного столкновения с мятежом Иван сделал вывод: мятежников можно одолеть только силой, которая вселяет страх. Страх – лучшее средство держать людей в повиновении.

Два Собора и большая война

Приводить людей к повиновению и страху Божьему Иван начал с двух Соборов – Церковного (Стоглава) и Земского. Первыми под утеснение законом попали самые обездоленные слои населения: землевладельцы получили полное право распоряжаться своими крестьянами. Иван понимал, что новый закон может вызвать ропот, но он хотел построить государство, где все будет расставлено по местам, как на шахматной доске, только так и достигается порядок и покой.

В Судебнике записали: «А крестианом отказыватись из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни до осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят в поле рубль и два алтына, а в лесех, где десять верст до хоромного лесу за двор полтина и два алтына. А которой крестианин за кем жывет год да пойдет прочь, и он платит четверть двора; а два года пожывет, и он платит полдвора; а три годы пожывет, и он платит три четверга двора; а четыре годы поживет, и он платит весь двор, рубль и два алтына. А пожилое имати с ворот. А за повоз имати з двора по два алтына; а опричь того пошлин на нем не имати. А останетца у которого крестианина хлеб в земли, и как тот хлеб пожнет, и он с того хлеба или с стоачего даст боран (то есть штраф. – Авт.) два алтына; а по кои места была рож его в земле, и он подать цареву и великого князя платит со ржы, а боярьского дела ему, за кем жыл, не делати. А попу пожылого нет, и ходити ему вон безсрочно воля. А которой крестианин с пашни продаст ся в холопи в полную, и он вывдет безсрочно ж, и пожылого с него нет; а которой хлеб его останется в земле, и он с того хлеба подать цареву и великого князя дает; а не похочет подати платит, и он своего хлеба земленаго лишен».

Иными словами, спокойствия и порядка царь думал добиться полицейскими методами. Начав с крестьян, он собирался эту практику расширить и для прочих жителей своей державы, даже высокородных.

Следом под царскую раздачу попали священники и монастыри. «Одним из полезнейших действий Стоглава, – пишет Карамзин, – было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы иереи и диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную. Желая укоренить в сердцах истинную веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю государя, епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».

Наряду с внутренними утеснениями царь проводил, так сказать, внешние. Это делали и прежние цари, но Иван Васильевич пожелал расширить границы государства от моря до моря – от Черного и Каспийского до Балтийского и от Польши (желательно с самой Польшей) до Уральских гор.

Проще говоря, Иван не желал, чтобы церковные владения сделали духовенство независимым от царской власти, потому и начал изымать излишки собственности. Государство, которое собирался строить Иван, предполагало одного хозяина – его самого. Церковь, диктующая решения царю? Нет, это недопустимо. И он ее слегка утеснил, точно так же, как прежде утеснил крестьян.

Наряду с внутренними утеснениями царь проводил, так сказать, внешние. Это делали и прежние цари, но Иван Васильевич пожелал расширить границы государства от моря до моря – от Черного и Каспийского до Балтийского и от Польши (желательно с самой Польшей) до Уральских гор. К 1553 году было полностью усмирено Казанское царство, а все возникавшие на Волге бунты – подавлены. Утеснил он и Астраханское ханство. А в 1558 году начал утеснения на западной границе, затеяв долгую, тяжелую и бессмысленную Ливонскую войну, которая тянулась практически все время его царствования.

Ливония в состав Московского царства не входила: это была земля Ливонского ордена, который сам доживал последние дни. Орден, которым тогда руководил Великий магистр Кеттлер, платил московскому царю оговоренную прежними договорами дань. Иван придрался, что магистр выплачивает не всю сумму, и ввел в Ливонию свое войско. Орден стал срочно искать себе помощников, но никого не нашел – Иван разбил возможных союзников ордена, шведов. Московские войска прошлись по ливонским городам смерчем, крепость сдавалась за крепостью, местное население, состоявшее из эстов, становилось на сторону своих тамошних феодалов-немцев, с которыми прежде враждовало. Через пару лет ливонского ада, когда Иван мог эту бойню остановить (и Кеттлер был готов заключить мир), Орден, дабы избежать полного уничтожения Москвой, отдался на милость польской короны. И началась война теперь уже не с Ливонским орденом, а с Польшей и Швецией (тоже претендовавшей на земли новообразованного королевства Ливонского).

И это была уже совсем другая война. Не победоносная, а вытягивавшая из Московского государства все соки. Иван вводил новые налоги, пополнял войско новыми солдатами, в результате страна стала так голодать, что целые области приходили в запустение. И, естественно, против подобной внешней политики взбунтовались все здравомыслящие соотечественники Ивана, а их, поскольку они давали царю советы и говорили против войны открыто, Иван начал «усмирять», то есть ловить и казнить. Казнил он все чаще. И соотечественники стали бежать от Ивана. Кто – к хану, кто – в Польшу.

Андрей Курбский: бунт одинокого человека

Не выдержал полководец Ивана князь Андрей Курбский, который в молодые годы царя был одним из его любимых и верных друзей. Андрей понимал, что ничем хорошим подобное правление кончиться не может. Если искать крамолу даже там, где ее нет, казнить всех, кто кажется крамольником, то наступает момент, когда общее терпение истощается и вспыхивает бунт. Оказавшись вне досягаемости, Андрей стал писать Ивану письма, в которых открыто называл вещи своими именами, без малейшей тени лести и не делая скидок на царский титул своего адресата. На них Иван отвечал гневными отповедями.

«Зачем, царь, сильных во Израиле истребил, – писал князь Андрей, – и воевод, дарованных тебе Богом для борьбы с врагами, различным казням предал, и святую кровь их победоносную в церквах Божьих пролил, и кровью мученическою обагрил церковные пороги, и на доброхотов твоих, душу свою за тебя положивших, неслыханные от начала мира муки, и смерти, и притеснения измыслил, обвиняя невинных православных в изменах, и чародействе, и в ином непотребстве и с усердием тщась свет во тьму обратить и сладкое назвать горьким? В чем же провинились перед тобой и чем прогневали тебя христиане – соратники твои? Не они ли разгромили прегордые царства и обратили их в покорные тебе во всем, а у них же прежде в рабстве были предки наши? Не сдались ли тебе крепости немецкие, по мудрости их, им от Бога дарованной? За это ли нам, несчастным, воздал, истребляя нас и со всеми близкими нашими? Или ты, царь, мнишь, что бессмертен, и впал в невиданную ересь, словно не боишься предстать перед неподкупным судьей – надеждой христианской, богоначальным Иисусом, который придет вершить справедливый суд над вселенной и уж тем более не помилует гордых притеснителей и взыщет за все прегрешения власти их, как говорится: „Он есть Христос мой, восседающий на престоле херувимском одесную величайшего из высших, – судья между мной и тобой“.

Какого только зла и каких гонений от тебя не претерпел! И каких бед и напастей на меня не обрушил! И каких грехов и измен не возвел на меня! А всех причиненных тобой различных бед по порядку не могу и исчислить, ибо множество их и горем еще объята душа моя. Но обо всем вместе скажу: до конца всего лишен был и из земли Божьей тобою без вины изгнан. И воздал ты мне злом за добро мое и за любовь мою непримиримой ненавистью. И кровь моя, которую я, словно воду, проливал за тебя, обличает тебя перед Богом моим. Бог читает в сердцах: я же в уме своем постоянно размышлял, и совесть моя была моим свидетелем, и искал, и в мыслях своих оглядывался на себя самого, и не понял, и не нашел, в чем же я перед тобой согрешил. Полки твои водил, и выступал с ними, и никакого тебе бесчестия не принес, одни лишь победы пресветлые с помощью ангела Господня одерживал для твоей же славы, и никогда полков твоих не обратил спиной к врагам, а напротив – преславно одолевал на похвалу тебе. И все это не один год и не два, а в течение многих лет трудился, и много пота пролил, и много перенес, так что мало мог видеть родителей своих, и с женой своей не бывал, и вдали от отечества своего находился, в самых дальних крепостях твоих против врагов твоих сражался и страдал от телесных мук, которым Господь мой Иисус Христос свидетель; а как часто ранен был варварами в различных битвах, и все тело мое покрыто ранами. Но тебе, царь, до всего этого и дела нет.